Елена Хаецкая: Бертран из Лангедока

И сказала старая служанка:

– Видела я, как на кухне, склонившись над горшками и кастрюлями, рыдает Жеан, поваренок наш, любовью терзаемый жестоко. Вбил себе в голову, болван эдакий, что принадлежит его сердце домне Аэлис, да пошлет ей Пресвятая Дева Пещерная долгие годы и много деточек!

– Да при чем тут какой-то поваренок, какой-то Жеан, который слезы льет над горшками? – возмутились прекрасные дамы.

И кавалеры их поддержали. Что за чушь! Какой еще такой Жеан-поваренок? Говори, старуха, откуда жемчуг, и нет ли там, откуда он взялся, еще такого же?

– Так я и говорю, – заторопилась старуха, – рыдает, значит, Жеан, а слезы его тут же превращаются в жемчужины… Сама видела, вот этими глазами.

– Вот вырвем сейчас тебе эти глаза, чтоб всякой глупости не видели, – пригрозил Оливье де ла Тур.

Старуха совсем оробела, присела перед грозным Турком.

– Ах, ваша милость, что за ужас вы говорите! Я бедная женщина, не стану врать. Жеан рыдает чистым жемчугом, ибо хоть и рожден он от скотницы и конюха, сердце у него светлое и доброе, а душа – как облачко, пронизанное солнечными лучами…

– Да откуда тебе знать, старая ты ведьма, какая у него душа?

Оливье де ла Тур совсем из себя вышел, вот-вот за оружие схватится.

– Так ведь я та самая скотница и есть, от которой Жеан произошел, – жалобно проговорила старая женщина.

Тут ее отпустили и послали за Жеаном.

Привели Жеана.

Бертран на траву присел, подальше от блевотины, чтобы ненароком не вляпаться. Любопытно ему стало.

Жеан оказался лет семнадцати, а то и меньше; черные кудри во все стороны глядят, весь в саже, ручищи как грабли, ножищи как другие грабли, глаза от испуга на пол-лица сделались. Увидел блевотину, затрясся.

Встряхнул его тот кавалер, которого Оливье де ла Тур на траву давеча уронил.

– Знаешь ли ты, мужичья твоя душа, что ты домну Аэлис едва до смерти не уморил?

Жеан под пятнами сажи белый стал – белее атласа.

Другой кавалер его по лицу ударил, пока первый за шиворот держал.

– Ведомо ли тебе, навозный ты мешок, что жемчужина твоя поперек горла домне Аэлис стала?

– Ох, – вымолвил Жеан. Губы облизал.

– Что с ним сделать? – спросил первый кавалер.

– Повесить! – сказал второй. И вдруг надумал что-то и с жемчужиной в пальцах к Жеану подступился. – А ну, заплачь!

Жеан на него глаза вылупил.

– Зачем это?

– Как – зачем? Чтобы каждой даме – по такой жемчужине!

Дамы забили в ладоши: знатно придумано!

А Жеан только стоит и тупо глядит перед собой.

А прямо перед ним Бертран де Борн сидел, так что получилось, будто бы незадачливый этот Жеан на Бертрана де Борна вылупился.

– Что не плачешь? – спросил Жеана кавалер.

– Так… не плачется, – пробормотал Жеан.

Тут кавалеры бить поваренка начали. Больно били, и по лицу, и по рукам, когда голову свою лохматую прикрывать вздумал, и в поддых, а когда на колени пал, то и по спине и по тощим бокам.

Корчится Жеан на траве, мычит себе под нос, но ни слезинки проронить не может.

Отступились тогда от него кавалеры и решили дружно, что надобно такого бесполезного Жеана повесить – в назидание прочим мужланам.

Старая служанка взвыла, но ее быстро отогнали, чтобы не мешала потехе. Жеана с земли подняли и потащили к старому дубу, дедушке всех дерев. Между гирлянд, из шелка, цветов и трав свитых, веревку приладили – молодые трубадуры слазали, не поленились. Дамы изящным цветником внизу сбились: смотреть, как ладно молодой трубадур на суку сидит. Оливье де ла Тур только плюнул и ушел: скучно ему глядеть, как мужлана какого-то вешают.

А Бертран де Борн вдруг отвращением ко всему преисполнился. Как в блевотину ногой въехал (недоглядел-таки!), так и озлился. И решил он всех удовольствия лишить. Отыскал глазами домну Маэнц и упросил ее суд над Жеаном устроить. Ведь покушение свое учинил этот мужлан не по злому умыслу вовсе, а из-за любви. И судить его надлежит Судом Любви.

Долго упрашивать не пришлось. Затея показалась еще любопытнее, чем если бы Жеана сразу повесили, без всяких разбирательств. Стали судить да рядить, и мудрая домна Гвискарда присудила так: чувства, испытываемые Жеаном, похвальны и достойны всяческого одобрения; но поскольку грубым мужланам, сыновьям скотниц и конюхов, подобные чувства испытывать непозволительно, то…

Тут Жеан совсем голову потерял от страха, ибо потащили его к петле.

А Бертран де Борн, все так же забавляясь, крикнул:

– Может, какая-нибудь милосердная дева возьмет его в мужья, согласно старинному обычаю?