Елена Хаецкая - Вавилонские хроники

Последняя фраза предназначалась мне. Для того, чтобы пробудить мою совесть.

Сделав такое наставление и окончательно запугав моего раба, Ицхак удалился.

Мурзик довел меня до дивана и позволил упасть. Затем снял с меня ботинки и штаны, накрыл колючим шерстяным пледом – у меня не было сил протестовать и требовать атласное одеяло – и удалился.

И я провалился в небытие, полное графиков и цифр.

– Господин! – кричал у меня над ухом Мурзик. – Господин!..

Я приоткрыл один глаз. Мурзик стоял над диваном, держа в одной руке мой магнитофон, а в другой стакан с мутной желтоватой жидкостью.

– Что тебе, говорящее орудие? – вопросил я, недовольный.

– Ох… господин! – вскричал Мурзик плачуще. – Ох! Вы очнулись!

Я пошевелился. Руки у меня онемели.

– Я спал, – сказал я. – Зачем ты меня разбудил, смердящий раб?

– Вы говорили во сне, господин, – сказал Мурзик. – Выпейте.

И протянул мне стакан.

Я взял, недоверчиво понюхал. Мутная жидкость оказалась сливовым вином. Я выхлебал вино, громко глотая.

Мурзик забрал стакан. Постепенно он успокаивался.

Я потер лицо ладонями.

– Сколько времени?

– Шестая стража.

– Ну я и выспался… – сказал я. – Ничего не помню. Как провалился куда-то.

– Знать бы, куда, – многозначительно проговорил Мурзик.

И включил магнитофон. Я мутно уставился на него. Из колонки донеслось бурчание. Потом визгливый, противный голос заговорил на непонятном языке. Несколько раз речь прерывалась стонами, вздохами и шорохом, как будто кто-то ворочался на кровати. Дважды лязгнули пружины. В голосе было что-то отвратительное и в то же время знакомое.

Наконец я понял. Это был мой голос.

– Я… говорил во сне? – спросил я Мурзика.

– Да… – Он опять начал бояться. – Вы… это… Вас господин Ицхак привел. Велел уложить. А вы совсем мутные были, сонные или что… Может, опоил вас кто? – предположил Мурзик испуганно.

– Я работал, – сказал я, рассердившись. – Обрабатывал данные.

– Ох, не знаю… – закручинился Мурзик совершенно по-бабьи. И головой покрутил. – В общем, он привел вас и велел уложить жопой кверху.

Для стороннего наблюдателя наш разговор, возможно, выглядел бы совершеннейшей дикостью. Какие-то толки в сообществе рехнувшихся гомосеков.

– Я послушался господина Ицхака, господин, – продолжало присмиревшее говорящее орудие. – Я уложил вас на диван жопой кверху и накрыл одеялом. И вы заснули. Сперва вы спокойно стали, потом заворочались. Я подумал, что надо бы девку из храма вызвать, как господин Ицхак велел. И тут вы вроде как заговорили. Я услыхал, как вы с дивана что-то говорите, и говорю: «А?» А вы что-то непонятное сказали. Я опять говорю: «А?» А вы… Тут я подумал: ведь не понимаю ничего, а вдруг распоряжение какое важное… Ну и ткнул в эту штуку, в магнитофон ваш, чтобы записать, а потом, чтобы вы послушали и растолковали, о чем приказ был. Чтобы не ослушаться по непониманию…

– Что, Мурзик, – сказал я злорадно, – очень назад на биржу не хочешь?

– Так… – Тут Мурзик заморгал, зашевелил широкими бровями. – Так мне с биржи один путь – на какие-нибудь копи, либо галеры, а кому туда охота…

– Никому не охота, – согласился я. – Дай-ка я еще раз прослушаю.

Он перемотал пленку и снова включил. Отрешившись от того, что голос такой противный, я вник. И ничего не понял. Язык, на котором я что-то с жаром толмил и даже как будто сердился, был совершенно мне незнаком.

Тут уже и я растерялся.

– Мурзик, а что это было?

Он затряс головой. Он не знал. Самое глупое, что я тоже не знал.

– Может, это вы по-семитски? – предположил Мурзик. – Надо бы дать господину Ицхаку послушать.

– Господин Ицхак такой же семит, как я – плоскорожий ордынец. Одна только спесь, – проворчал я. – У них в семье семитский язык уж три поколения как забыли…

Я стал думать. Это не семитский язык. И не ашшурский. И не мицраимский. Это вообще не язык. То есть… то есть, ни слова знакомого. Даже не ухватить, где там глагол, а где какая-нибудь восклицательная частица…

Я велел подать мне телефон и набрал номер Ицхака, бессердечно оторвав того от ужина.

– Очнулся, академик? – невежливо сказал Ицхак. И сразу озаботился: – Ну, как наша дорогая? Не помял?

– Слушай, Ицхак, – сказал я. – Тут такое дело… Приезжай немедленно.

И положил трубку.

Я здорово его напугал. Он примчался на рикше. Клепсидра-пятидесятиминутка еще свое не отбулькала, а Ицхак уже вываливался из неуклюжей тележки, сплетенной из упругого ивового прута. Рикша, весь потный, заломил полуторную цену. Я слышал, как они с Ицхаком шумно торгуются у меня под окнами.