Мервин Пик - Одиночество Титуса

Юнона, приникнув к плечу Титуса, крепко спала. Титус сидел, храня, покамест изящный самолет со свистом рассекал воздух, каменное молчание.

Внезапно юноша выпрямился и стиснул ладони. Лоб его покрылся темным румянцем. Он, похоже, только сейчас услышал вопрос Анкера:

– Тут кто-то спрашивал, куда мы летим? Или мне это послышалось? Или это всего лишь моя фантазия?

– Что ты, Титус? – спросила, поднимая голову, Юнона.

– Что я? Ты это спросила? Так ты ничего не знаешь? Ни ты, ни он? Так? Выходит, у нас нет никакой цели? Мы просто движемся, вот и все; от одного неба к другому. Значит, вот как ты думаешь? Или я обезумел? Я потопил дом, в котором родился, в пустых словесах, пока смрад его имени не поднялся до небес? Горменгаст! О Горменгаст! Как мне доказать, что ты существуешь?

И Титус стал бить и бить головой о колени.

– О боже! Боже! – бормотал он. – Обереги меня от безумия.

– Ты безумен не больше, чем я, – сказал Анкер. – Или любой другой заблудившийся человек.

Но юноша продолжал биться о колени головой.

– Титус! – воскликнула Юнона. – Мы будем искать твой дом, пока не найдем. Разве я хоть раз усомнилась в тебе?

– Это всего только жалость ко мне. Твоя проклятая жалость, – крикнул Титус. – Ты не веришь. Ты добра, но ты не веришь. О господи, твоя ужасная, бессмысленная жалость! Ты не понимаешь, как мне нужны мои серые башни? Мой Доктор, мой Кличбор. Если я стану кричать, сможет она услышать меня? Выключите двигатель, господин Анкер, я позову ее с высоты.

Юнона с Анкером переглянулись, двигатель смолк. Скользящая тишина обступила их. Титус откинул голову, чтобы закричать, но не издал ни звука. Только в себе расслышал он далекий голос, взывающий:

– Мама… мама… мама… мама… где ты? Где… ты? Где…

У них, не знающих, куда они залетели, поскольку вокруг простирались одни лишь чужие горы и огромное, неслыханное море, не оставалось тем не менее выбора – только лететь, проникая все глубже в неведомое.

Гладкой машиной своей они теперь управляли по очереди, и то, что часть ответственности возлагалась на Титуса, шло ему только на пользу. Работа эта хоть ненадолго отвлекала его от мыслей.

Но и тогда разум Титуса пробуждался лишь наполовину. Детство, бунтарство… ослушание и вызов; странствия, приключения – и вот он уж больше не юноша, но мужчина.

– Прощай, мой друг. Позаботься о ней. Второго такого сердца не сыщешь.

И прежде, чем Анкер с Юноной поняли, что происходит, Титус нажал кнопку и секунду спустя уже одиноко падал сквозь дебри пространства, и парашют раскрывался над ним, как цветок.

Шелковый купол постепенно наполнился воздухом, и Титус закачался, снижаясь во тьме, ибо снова стояла ночь. Он весь отдался ощущению бесконечного, казалось бы, спуска.

На какое-то время он позабыл о своем одиночестве, и это было странно, потому что где же и чувствовать себя одиноким, как не в ночи, в которой Титус падал, свисая со строп? Ногам его не о что было опереться, и юноша, отрешившийся от каких бы то ни было чувств, был этому рад. И потому с хладнокровным спокойствием ощутил и увидел вокруг себя летучих мышей.

Теперь под ним расстилалась земля. Огромный, сделанный углем рисунок гор и лесов. Никаких поселений не было видно на ней, ни одного человека, лишь голая геология и теснящиеся верхушки деревьев, почти похожих на людскую толпу. На ветви одного из них Титус со временем и опал и, невредимый, полежал немного, точно ребенок в люльке.

Когда он выпутался из ремней и отсек от себя уплощившийся шелк, то стал спускаться с ветки на ветку и достиг земли уже облитый пробившимися сквозь листву лучами встающего солнца.

Теперь он был и вправду один – и Титус пошел на восток, выбранный лишь потому, что солнечные лучи проливались оттуда.

Голодный, усталый, он торил одинокий путь, питаясь корешками и ягодами, утоляя жажду водою потоков.

Месяц тянулся за месяцем, пока в некий из дней Титус, бредя в пустыне одиночества, не почувствовал вдруг, как сердце вспрыгнуло ему прямо в горло.

Почему остановился он, пристально вглядываясь в камень, как будто было в том что-то необычайное? Вот он стоит, совершенно обыкновенный, огромный, поросший лишайником валун, покрытый оспинами времени, и северный бок его отчасти вздувается, подобно парусу корабля. На что же уставился Титус, походивший в эту минуту на человека, ошеломленного внезапным узнаванием?