Элен Кашнер - Томас Рифмач

— Я хочу, — сказал я, — дать голос белому голубю.

— Почему же тогда ты не попросил меня об этом сразу, а просил о кувшине?

— Я боялся отказа, — сказал я. — Попросить кувшин казалось мне легче. Вообще-то я наполовину солгал. Я подумал: а вдруг она не сможет вернуть голубю голос из-за какого-нибудь другого заклятья. Не знаю, как принято у эльфов, но для земного короля пообещать награду и не дать ее, даже по не зависящим от него причинам, серьезное поражение. Я надеялся избежать именно того, к чему так упорно подталкивал меня Охотник.

— Призрак может заговорить только после великой жертвы кого-нибудь из смертного рода, — сказала королева. — Ты знаешь, что для этого нужна кровь, и ее нужно много больше, чем один человек может отдать и остаться в живых. Только тогда сможет он рассказать то, что ты сочинил, спеть твою песню.

Я сглотнул. Пальцы, вцепившиеся в арфу, стали ледяными. Умереть за рыцаря, за его даму и за свою песню я был не готов. Но я сам навлек на себя свою судьбу, трижды не вняв ее предостережениям. И все же я не верил, что умру; не так должна была закончиться эта история. Час еще не пробил.

Я закрыл глаза и стал думать, забыв о дворце, золоте, пламени, красоте и уродстве, мрачных огнях.

Меня выбрали игроком. Охотник — за мою слабость, королева — за силу. Я не должен проиграть; а моя смерть — ее проигрыш. Она не должна потерять голубя.

— Сестра, — заговорило пламя, — твой певец молчит.

— Он просто помнит запрет и цену его молчания в этой стране. Он всего лишь осторожен, — сказала моя королева.

Воспоминания обрушились на меня, как удар. Перед закрытыми глазами развернулась сцена в лесу, и мне захотелось, чтобы я тоже смог пролить чашу в счет второго обещания королевы.

Она только что подсказала мне, как быть, но говорить предстояло мне. Я должен был сказать это, постаравшись не проиграть ни очка. Ради своей чести и чести королевы; потому что судьба, глупость и Охотник загнали нас сюда, а подвести королеву я не согласился бы ни за что на свете. Я чувствовал слабость, потому что едва избежал смерти, и противный холодок, потому что уже понял, чем придется за это поплатиться. Но если уж это — последний подвиг в моем менестрельстве, то пусть он будет великим…

— Госпожа, — начал я высоким стилем, принятым у меня на родине. В пышных одеждах стоял я перед блестящим эльфийским двором и впервые чувствовал себя настоящим принцем, посланником Земли, а не слугой. — Давайте изберем такой путь, при котором голубь сумел бы заговорить и исполнить свое предназначение, а ваш покорный слуга сохранить свою жизнь. Не выскажете ли вы свое высочайшее соизволение напомнить ваши собственные слова, произнесенные в том самом лесу, где господин Огонь затеял это дело?

— Соизволяем, — проговорила она.

— Пусть же голубь не принимает печальных даров от живых соплеменников, чтобы вернуть свой умерший голос, а примет от меня в дар мой!

Королева Эльфов всплеснула руками и победно рассмеялась.

— Так глаголят уста, не знающие лжи! Охотник снова обрел свой эльфийский вид; надо сказать, угрюмый и растерянный.

— К чему смех, сестра? Компромисс — все же не победа.

Она все еще улыбалась.

— Брат мой, ты воистину ничего не проиграл. Это я проиграла голос своего Рифмача, и я смиряюсь перед твоим искусством и мастерством. — Вот только выглядела она отнюдь не смиренно — горделивая и явно довольная. — Я смеюсь тому дару, который выиграл для себя сегодня сам Рифмач, и тому, как ты помог ему в этом.

— «Уста, не знающие лжи?» — фыркнул Охотник. — Вряд ли он поблагодарит тебя за это!

Я так и не успел спросить, пока голос еще был при мне, о чем они говорят. Госпожа моя призвала голубя, и он пролетел к ней через весь зал. Он опустился на мою арфу, как раз туда, где много-много пиров назад был вырезан голубь.

— Друг, — сказал я ему, — не позабудь слов, а то и голос тебе не поможет.

— Друг, — ответил он мне, и сердце у меня упало, едва я услышал свой собственный голос, — не сомневайся во мне.

Я закусил губу, чтобы сохранить достоинство. К такому повороту событий я не был готов.

Королева не просила меня остаться и поиграть. Я поклонился только ей — не Охотнику — повернулся и вышел из зала.

Все коридоры казались мне одинаковыми, одинаково разными. Наконец, я сел, привалившись к стене. Рядом никого не было. Я поднял арфу и заиграл. Звучала она так сладко, что я решился открыть рот. Словно железную палицу волочили по галечному берегу…