Андрей Лазарчук - Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I

Если ты во второй шеренге, или в третьей, четвёртой, пятой – ты лишь упираешься щитом в спину того, кто стоит впереди тебя, и ни удара тебе не нанести, не увидеть чего-либо и не услышать; тебе просто нечем дышать, тебя вот-вот вывернет от вони, а барабаны бьют, бьют, бьют, бьют, бьют, горяча и без того кипящую кровь и угнетая рассудок, и ты знаешь лишь то, что надо шагать, шагать, ломить, продавливаться вперёд… пока не упадёт тот, кто шёл перед тобой, потом чьей спины ты дышал – и в твой щит не упрётся другой щит, бугристый и серый, и поверх его края ты не взглянешь в чьи-то красные, как у тебя, глаза… и вот тогда ты, может быть, и сумеешь просунуть свой меч в какую-нибудь щель и что-то там найти остриём…

И так – пока одна из сторон не будет смята. Только после этого приходит настоящее время мечей. И время героев.

Сводная тысяча Венедима стояла в полусотне шагов за тяжёлым хором. Задача у неё была, как у корабельного пластыря: в случае возможной пробоины заткнуть пробоину собой. Уставшие воины нет-нет, да и поглядывали через левое плечо назад – туда, где реяли значки третьего большого хора, всё ещё в бой не вступавшего. Вдоль шеренг во множестве бегали мальчишки-водоносы, в заплечных бадьях у которых плескалась сейчас не вода, а кислое вино.

Вино только и спасало.

Первый натиск тяжёлый хор выдержал достойно: лишь в самом начале подался слегка, выпятился пузырём, но скоро подобрался, с рёвом надавил, наддал – и выправил линию. Потом невыносимо долго топтались почти на месте, то продвигаясь на сажень, то отдавая её – пока вдруг конкордийские барабаны не зачастили, и серые панцирники не стали быстро и отточенно поворачиваться – вначале последние шеренги, потом следующие, следующие, и так до первой, – и отбегать стремительной рысью на несколько десятков шагов. Мелиорский хор чуть не провалился в открывшуюся пустоту, десятники с трудом сумели сдержать рванувшийся было вперёд неровный поток.

Конкордийцы меж тем переменили строй, образовав знаменитый клин с широким основанием. Что ж… зазвучали команды, и чуть перестроился хор: заранее подался назад там, куда смотрело остриё клина, но не истончился в том месте, а напротив – нарастил ещё несколько шеренг.

– Сейчас бы конницу… – сказал сквозь зубы Камен. Венедим посмотрел на него. Белые ноздри сотника раздувались. – Да по затылку…

– Когда схватятся, – сказал Венедим. – Не раньше.

– Поздно бы не оказалось. Смотри…

Клин будто бы раздавался, становился шире. Венедим стал всматриваться. За пылью было мало что видно… Да. Сзади внутрь клина неторопливо вдвигалась свежая колонна. Вот они продвинулись почти к самому острию. Остановились. Пятеро в ряд. Или шестеро. Чёрные шлемы, закрывающие пол-лица. Все на голову выше серых латников.

Степные богатыри. Непобедимые степные богатыри…

– Факелы, – скомандовал Венедим. Голос сорвался, и никто его не услышал. – Факелы! – заорал он этим сорванным голосом. – Горючие стрелы готовь!.. Ох, будет потеха.

– Будет, – согласился Камен.

Сотник Агавва промычал что-то невнятное разбитым ртом и поправил нагрудник.

Когда Рогдаю доложили, что первые сотни степных богатырей переправились на этот берег, он кивнул, взглянул на солнце, потом подошёл к столу, на котором расстелена была подробно прорисованная карта, некоторое время смотрел на неё, перевернул десятиминутные песочные часы и подозвал Алексея.

– Всё помнишь, о чём говорили? – спросил он, уставясь ему в подбородок.

– Помню, – сказал Алексей.

– Не передумал?

– Нет.

– Если передумал или сомневаешься хотя бы – неволить не собираюсь.

– Не передумал, дядя Рогдай.

– Тогда… тогда ступай. Должно, не увидимся больше… – Рогдай коротко обнял его, оттолкнул. – Ступай.

Алексей повернулся – как раз для того, чтобы увидеть, как Блажена, жена кесаревича, вдруг охнула, прижала тонкую тёмную руку к груди и мёртво повалилась на бок. Войдан, худой измождённый столетний старик, ломко опустился перед нею на колени. И – будто тёмный неслышимый неразрешимый вихрь закружился вокруг, сжался – но нет, не до конца… борение, неощутимое людьми… и вихрь затрепетал, расширился, поднялся, исчез.

Застыв лицом, Алексей прошёл мимо. Не оглянулся. И лишь перенимая поводья у коновода, увидел, что рука дрожит. Не просто дрожит – трясётся.

Отрада вскочила. Двадцать шипящих драконов взвились в небо, раскидывая искры. Страшный вой – такой, что немеют щёки.

По этому сигналу ей надлежало сесть на коня и ожидать нарочного – того, кто скажет, что делать дальше. Она подозревала, что такой сигнал предназначен не только для неё и что у этого смешного Рогдая, так похожего на де Фюнеса, если бы тому пришлось играть роль в "Семи самураях", но здесь всё шло всерьёз и как-то даже слишком всерьёз, – так вот, она была уверена, что у Рогдая всё было расписано наперёд и такой сложный и мощный сигнал предназначен был не только для неё и даже не столько для неё… именно поэтому она торопливо вскочила в седло и сделала круг, заставила жеребца танцевать и вообще убедила себя, что готова ко всему. Но ко всему она оказалась не готова…