Дарелл Швайцер - Маска чародея

Нахрин, как я узнал, уже умер. Их с Тикой дети выросли и жили отдельно, но теперь все они были в сборе. Когда я пришел, они молча сидели, разглядывая меня с благоговейным трепетом. Я вышел на крыльцо, где в гамаке лежала старая Тика. Я сел рядом с ней в плетеное кресло.

Был вечер. Солнце садилось, я тихо покачивал гамак. Она протянула руку, и ее пальцы зарылись в мои снова отросшие волосы.

— Как ты, Секенр?

— Я не изменился.

Она улыбнулась. Это была наша старая шутка.

— Секенр, ты по-прежнему остался неряхой. Я взял ее руку в свои.

— Это неважно, — сказал я.

— Да, мне кажется, действительно неважно.

— Ты умираешь?

— Не знаю. Наверное. Что такое старость, как не путь к смерти, день за днем? Раз я умираю, я хочу побыть с тобой, Секенр, на реке, как когда-то в прошлом. Пойди попроси Мирибана приготовить судно.

— Сейчас?

— Да, сейчас, Секенр. Скорее всего, другого раза уже не будет.

Сыновья пришли в смятение и испугались, но выполнили желание матери. Я растаял вместе с ней в ночи, сидя в плывущей по течению лодке — ее голова лежала у меня на коленях. Над нами медленно обходили свой извечный круг звезды, отмеряя ночные часы.

— Когда я думала о тебе, — сказала она, — я всегда представляла это так. Я хочу вспомнить то время, когда мы были на реке и стали друзьями.

— И я тоже, — кивнул я.

Она повернулась, гораздо живее, чем я ожидал от нее, и посмотрела мне в глаза.

— Ах, Секенр, а значило ли все это хоть что-то? Хоть что-нибудь?

— Лишь Сивилла знает.

— А ты, Секенр?

— Как ты сказала, я неряха. Я неряшливо обращаюсь с вещами. Все, чего мне удалось добиться, это остаться в живых. Я по-прежнему остаюсь Секенром. Я не изменился, не превратился в кого-то другого. Вот это должно чего-то да стоить.

— Мне кажется, это и есть самое важное, — сказала она.

Во тьме, когда река сделала резкий поворот, мы подплыли к разрушенному зданию на сваях — оно выступило из зарослей тростников, как гигантский паук, с бесчисленным множеством горящих глаз, светящихся изнутри.

Тика никогда не видела его прежде, но, точно так же, как и я, сразу же узнала его по моим рассказам, а, возможно, и по моим снов, которыми я делился с ней.

— О боги! — воскликнула она. — Этого не может быть!

Я в изумлении поднялся на ноги.

Это был дом моего отца.

Она заплакала и запричитала, когда я стал подгребать поближе. А когда я привязал лодку к одной из опор, вцепилась в меня:

— Не ходи туда, Секенр! Боюсь, что ты не вернешься. Он поглотит тебя.

— Я должен, — ответил я. Я знал, что это произошло далеко не случайно. Такой узор сплела Сивилла. И с этим необходимо было разобраться. — Пожалуйста, подожди меня. Я ненадолго. — Я взобрался по остаткам крыльца.

Не знаю, сколько времени я пробыл внутри. Я знаю, что время текло для меня по-другому. Мне показалось, что я пробыл там страшно долго, что прошло много дней, но, должно быть, все это заняло лишь час. Мысль о Тике, лежавшей внизу, ужас от того, что она может умереть до того, как я вернусь к ней, — лишь эта боль спасла меня в конце концов.

Дом действительно попытался поглотить меня, искушая вздохами, звуками, воспоминаниями, когда я проходил из комнаты в комнату, исследуя его, роясь в сундуках и буфетах, пытаясь наконец понять значение символа, запечатленного на странице моей жизни, этого непостижимого иероглифа, тчод…

Я слышал его многочисленные голоса. Появились фантомы. Проклятые духи, сидевшие в отцовских бутылках, звали меня, проклиная или умоляя о милосердии или попросту бормоча что-то бессвязное.

— Вернись, — казалось, говорил дом. — Ты должен вернуться сюда, Секенр, и жить, как когда-то жил. Живи здесь в своей комнате, спи здесь в своей постели, пиши здесь за своим столом у окна; забудь обо всем остальном, обо всем, что произошло, забудь, как дурной сон, забудь, забудь…

Я едва не уступил ему, едва не сдался, когда рассматривал сокровища отцовской мастерской: книги по магии, аппараты, талисманы и амулеты. Если я останусь, дом сам себя починит. Его раны затянутся, и он снова станет сосудом, содержащим сильнейшую черную магию, и вновь будет способен проходить сквозь миры и эпохи.

Я подумал, а не принести ли мне сюда Тику, но понял, что это ей не понравится.

В конце концов я взял с собой лишь несколько вещей: мою драгоценную, давно потерянную, но не забытую сумку с рукописью истории моей жизни, которую я решил довести до этого дня и когда-нибудь перенести на деревянную стену библиотеки Тсонгатоко, мои ручки и чернила, кое-какую одежду, пригоршню монет из кувшина, который мама хранила под кроватью, и один из ее геватов, который нашел на чердаке, — причудливое изображение изящной птицы — лебедя с расписанными крыльями.