Дарелл Швайцер - Маска чародея

Когда это создание открыло глаза и заговорило, я закричал и кричал, не в силах остановиться — я понял, что это моя мать:

— Секенр…

Я закрыл лицо руками и судорожно рыдал, стараясь вспомнить ее такой, какой она была при жизни, когда-то, уже так давно…

— Секенр… — Взяв меня за запястья, она ласково отстранила мои руки от лица. Ее прикосновение было холодным, как поцелуй Сивиллы.

Я отвернулся от нее.

— Мама, я не ожидал… — больше я ничего не смог выдавить из себя, вновь разрыдавшись.

— Сынок, и я не ожидала увидеть тебя здесь. Это действительно так ужасно.

Она притянула меня к себе, я не сопротивлялся, и пока я лежал, спрятав лицо у нее на коленях, — моя щека касалась ее мокрого грязного платья, она нежно гладила меня по лбу оголившимися костями пальцев. Я рассказал ей обо всем, что произошло: о смерти отца и о его возвращении за Хамакиной.

— Я — грех твоего отца, который наконец должен к нему вернуться, — сказала она.

— Мама, он действительно?..

— Убил меня? Да. Но это еще далеко не самое худшее из того, что он сделал. Он больше виноват перед тобой, Секенр, и, бесспорно, перед богами.

— Не думаю, что он замышлял в отношении меня что-то дурное, — сказал я. — Он говорит, что по-прежнему любит меня.

— Наверное, это так. И все же он принес в мир очень много зла.

— Мама, что мне делать?

Ее острый, холодный палец обвел круг вокруг метки у меня на лбу.

— Пришло время снова отправиться в путь. Лодка тебе уже не нужна. Ты должен оставить ее.

Я с возрастающим страхом смотрел на непроглядную черную воду.

— Я не понимаю… Мы… поплывем?

— Нет, сынок, любимый. Мы пойдем. Выходи из лодки, пойдем.

Я перевесил ногу за борт, погрузив ее в ледяную воду, и неуверенно посмотрел на нее.

— Смелее. Неужели после всего, что ты испытал, тебя остановит всего лишь еще одно чудо?

— Мама, я…

— Давай.

Я повиновался ей и ступил на воду. На ощупь она напоминала холодное стекло под моими босыми ногами. Она последовала за мной, а лодка медленно уплыла прочь. Я обернулся, пытаясь проследить за ней взглядом, но мать взяла меня за руку и повела в каком-то ей одной ведомом направлении.

Ее прикосновение, как и прикосновение Сивиллы, напоминало прикосновение ртути.

Русло расширилось, здесь нас поджидали эватимы. Течение заметно усилилось — появились бесшумные волны, воронки и водовороты, закручивающиеся вокруг безжизненных деревьев. По отмелям бродило множество призраков, но ни один из них не окликнул нас. Они просто останавливались, поворачиваясь вслед за нами, когда мы проходили мимо. Среди них был и мужчина в блестящих доспехах, в руках он держал свою отрубленную голову.

Нас окружили речные суда, прочные, черные и бесшумные, не фантомы из мира живых, а настоящие погребальные суда. Мы прошли вдоль роскошной Длинной барки, ее выгнутые борта высоко поднимались над водой, внутри квадратной палубной каюты горел фонарь. В каюту заползли эватимы, и барка закачалась. Я слышал, как они, расталкивая друг друга, ломятся в дверь.

Наконец перед нами смутно замаячило что-то темное и громадное, как гора, закрыв собой звезды. И справа, и слева я видел погребальные суда, следующие в том же направлении, что и мы, многие из них кружили в тростнике, огибая его заросли. Одна лодка за что-то зацепилась и опрокинулась, или ее перевернул эватим. Мумия упала в воду, и ее понесло по течению с развевающимися сзади бинтами, она проплыла так близко, что, вытянув руку, я мог бы коснуться ее.

Неожиданно тьма сомкнулась вокруг нас, а звезды померкли. Я услышал, как вода обрушивается с высоты, а суда сталкиваются друг с другом, бьются и ломаются.

— Мама! — прошептал я. Я вытянул руку и вцепился в ее платье. В руке у меня остался клок ткани. — Что это? Это пасть Сюрат-Кемада?

— Нет, дитя, — тихо ответила она. — Мы уже давно находимся в утробе зверя.

И тут мне стало по-настоящему страшно.

Все смешалось, не осталось никакой ясности: мое приключение начало казаться мне бесконечным чередованием кошмарных снов и бодрствования, призрачных видений и серого тумана, ужаса, боли, уныния и печали. Я потерял счет проведенному на реке времени — часы, недели? — иногда я изнемогал от усталости, а иногда мне казалось, что я сплю у себя дома в кровати и что все приключившееся со мной — горячечный бред, ночной кошмар. Но тогда я протягивал руку, я касался мокрого, холодного и полуразложившегося тела моей матери. Запах разложения больше не исходил от нее — теперь от нее пахло лишь водорослями и речным илом, как от пролежавшей в воде много дней подряд кучи тряпья или вязанки хвороста.