Дмитрий Гаврилов - Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы

Баюн обратился к ним с пространной речью, но не расслышали. Раз у теней нет языка — то нет и ушей.

Горница была просторна, да не пуста, тут стояли массивный стол и пара широких лавок. В углу, поднимаясь с первого яруса, высилась ладно сложенная печь.

Кот придирчиво обнюхал скамьи и успокоил человека:

— Клопов тут нема, спать можно…

— Какие клопы? Все с полвека как вымерли, — поддержал его Ругивлад.

— Тебе почивать, — мне-то что… Ну, чего застрял? Спускайся!

…Вниз вела скрипучая лестница с шаткими перилами. Пару раз словен чуть не загремел по ступеням, но сумел-таки устоять на ногах. Руны на мече по-прежнему ни о чем его не предупреждали.

Внизу комнат оказалось много, но Баюн уверенно повел волхва в самую большую, аккурат под горницей наверху.

— Чую, никакими злыднями здесь и не пахнет! — высказался Ругивлад.

— Хорошо чуешь, волхв! Главное, нутром, али еще чем? Гляди, тебя тоже кой чему научили? Злыдни бы изгрызли тут все, испакостили бы стены, то, знаю, их любимое занятие, подпалили бы потолок лучиной. Ан нет! Все на своих местах, порядок, хотя и пылища. Гляди — даже чашки и миски на полках сохранились.

— Я и гляжу, — поддакивал словен, осматривая основание печи, — Ктой-то здесь обитает. И этот кто-то очень не любит непрошеных гостей, — добавил волхв, сунув в запечную темень клинок.

Руны высветились, но погасли. Он кивнул коту, а сам, раздвинув табуреты и скамьи, достав мел Седовласа, принялся старательно вычерчивать на полу круг. Кот усмехнулся в усы, но ничего не сказал — полез за печь, чихая и фыркая. Зашуршало, заскрежетало. Полетела черная пыль. Наконец, он выбрался оттуда, весь в паутине, и занялся собственной шубой.

— Будем ждать полуночи, — ответил зверь на немой вопрос словена.

Так они и сделали. Волхв устроился на табурете внутри колдовского круга. Положив меч на колени, он изредка посматривал на древние витиеватые руны — не засверкают ли вновь. Кот же вскарабкался под самый потолок на полку и замер там в засаде, так что Ругивлад не слышал даже звериного сопения.

Ожидание выдалось томительным, тягостным, долгим. Прогорланили последнюю вечернюю песнь домагощинские петухи. Уж давно смерклось, словен начал клевать носом, когда вспыхнули знаки на клинке. Что-то заскрипело, и повеяло, как из подгреба.

— Вот она, темная сила явилась, — сказал волхв.

— Когда-то называлась Сквозняком, — пошутил кот.

— Кто! Кто посмел тревожить старого! — загудело в печной трубе.

— Да, ладно, пугать-то! Выходи! Разговор имеется, — предложил Ругивлад.

— Кто ты таков, чтобы с тобой говорить! Дерзкий человечишка! Ну, держись! — вновь прогудел голос из печи.

В сей же миг нехитрая утварь, имевшаяся в комнате, пустилась в пляс. Взмыли вверх табуреты, устоял лишь тот, на котором сидел волхв. Завертелись, закружились горшки и глиняные миски, а откуда ни возьмись выскочил голик и принял участие в хороводе, вздымая клубы пыли.

Нараспев волхв начал читать заклятие:

— Ах, ты гой еси, домовая Кикимора, выходи-ка из горюнина дома скорее, а не то задернут тебя калеными прутьями, сожгут огнем-полымем и черной зальют смолою…

— Ты ругаться, мерзавец! Ну, ужо мы не из пугливых, — донесся другой писклявый голосок из темного угла, и в Ругивлада полетел драный валенок.

По счастью, круг Седовласа в этот раз сдержал натиск, как домовая пакость ни бесновалась, и словену не досталось ничего из того, что выпало на голову кота.

За зверем охотилась кадушка с явными намерениями окатить хвостатого тухлой зеленой водицей. Да еще завалящая ендова бренчала при каждом ударе о столь же медный, как и она сама, лоб Баюна. Кот изловчился и, сыграл в лапту, отбил эту посудину лапой. Увернулся — и кадушка промазала, впечатавшись в стену, она разлетелась по досточкам.

Голоса страшно завывали, ныли, пищали, причитали и ухали наперебой.

Огрызаясь на голик, который нет-нет, да и прохаживался по толстой спинище, Баюн продвигался к печи, откуда доносился наибольший шум.

Наконец, он прыгнул! Раздался визг, точно голосил малолетний ребенок!

Спустя мгновение котяра, освещая дорогу глазищами, выволок из темноты отчаянно отбивающегося коротышку. Ростом старикашка был с поларшина, о то и меньше, рыжая взлохмаченная шевелюра и едва различимые брови. На нем сидел неказистый драный тулупчик, обещавший и вовсе превратиться в лохмотья стараниями Баюна.

— Ах ты, окаянный! Пусти мого мужика! Ишь чего удумал! — вооружившись все тем же нахальным веником, на кота наскочила худая маленькая деваха, с белым лицом курицы, и лишь длинные черные волосы не позволяли спутать ее с дворовой птицей.