Дмитрий Гаврилов - Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы

Покончив с этим он обошел алтарь, каждый раз останавливаясь возле магического орудия и взывал к властителям стихий и святейшим ангелам, ибо на земле все они обретали единство. Нааоэм отвечал за сверкание Земли, ангел Энфра следил за водой, Энбоцод правил воздушными потоками. Последним, вернувшись на север, смертный обратился к Энроаэму:

— О правитель плотных сторон! Заклинаю тебя! Будь здесь! Одари Пентакль мой той магией, что подвластна тебе, чтобы мог я править духами, для которых ты есть Бог!

Едва он произнес эти слова, как почувствовал, что свинец весит в сто раз больше, чем было до этого. Он наливался сказочной силой, он заряжался недоступной никому, кроме посвященного, энергией. Властители оказались сегодня щедры, а через Пентакль она вливалась в самого человека, хитрого раба осмелившегося потревожить непостижимое.

Наконец, он сорвал коноватое покрывало с предмета, что лежал на самом алтаре. Под ним оказалась скрюченная фигурка младенца, искусно вылепленная из красной глины.

— Именем Йуд-Хе-Вав-Хе! И да поможет мне Ориил! — воскликнул маг, выводя на лбу ребенка-голема надпись острым углом Пентакля.

Оно соответствовало словенскому — «ПРАВДА».

Едва маг начертал последний знак, глазенки малыша открылись и непропорционально великая голова глиняного существа стала медленно поворачиваться в сторону дерзкого смертного.

— Кого там Шут принес?

Приоткрыв веки, еще не оправившись после тяжелой ночи и короткого сна, Краснобай глянул на дверь опочивальни, в которую кто-то долго и настойчиво стучал.

Аккуратно стучал, даже как-то застенчиво.

— Хозяин! Не гневись! Дозволь ответ держать! — узнал он голос старого слуги.

— Как ты посмел, песья твоя душа?

— Мне все одно помирать, так уж лучше от суда твоего, чем от ручищ Муромца. Он приехал в Киев засветло, с ним Добрыня, который Микитович. Я сперва-то не признал — все в пыли, одежа драная, и кони в грязи да косматые. Мы Илье: «Пущать не велено!». Так он ворота внизу выломал, за тугой лук разрывчатый взялся — полосы булатные, рога медные, тетивы шемаханских шелков! Стоит средь двора, постреливает, а каждую калену стрелу вострую заговаривает: «Вы летите ко высоким кровлям, сшибайте с теремов боярских златы маковки!». А еще тот Муромец вопит: «Собирайтесь, люди нищие! Подбирай, голь перекатная золотые маковки! Неси в кабак, пей вино, ешь калачей досыта! Я боярский заговор повыведу! Я измену в Киявии под корень изведу!». И об чем это он — понять не можем, но только шибко гневается, все тебя видеть домогается.

— Сейчас, спущусь! Вели платье красное подать. А Илье с Добрынею выкати бочку зелена вина — пусть угостят голь перекатную, — буркнул Краснобай.

— Корсуньского?

— Совсем дурак? Обойдутся бессарабским.

Приоткрыв ставни, вельможа выглянул во двор. Средь него высилась скала, две скалы, поблескивая металлом. Да, нет! То не горы толкучие — не иначе, сами гости нежданные, Муромец со Добрынею.

— Погоди, Илья, треба все миром решить! — увещевал друга богатырь. — Говорил я, надобно идти к князю!

— Умный ты, Добрынюшка! Но вот так бы и прибил на месте, кабы не был мне братом названым. Ты удержишь руку, да сердце не смиришь! — басил в ответ Муромец.

— Фьють!

Каленая стрела насквозь прошибла ставеньку. Кабы не была она прочна и толста — боярин поплатился за любопытство.

Выругавшись, Краснобай поспешил вниз. Он прибыл вовремя. Илья успел вышибить днище у бочки и даже опрокинуть штоф, а то и два. Стражники, да телохранители Малховича жались по углам. Никому не хотелось попасть под горячую руку могучего атамана.

Хоть Добрыня был не столь крепок, как друг — но никто в Киявии не сумел бы одолеть Микитича в честном бою. Высокого росту, ладный, темные русые волосы — на молодца засматривались красны девицы, да что там девицы — и хозяйки улыбались богатырю.

— Илья!? Добрыня? Какими судьбами в Киеве? Мы-то думали, вы на заставе, ворога стережете? Неужели, беда какая на Русь идет? Ты бы вестового прислал, Илья… — двинулся Краснобай к Муромцу, раскрывая объятья.

— Я с тобой не лобзаться пришел! Нутром чую, зреет в стольном граде заговор! У меня на заставе ни шиша нет! Жалование за три года не плочено, кони свежие да сменные не дадены! Подножным кормом живем, боярин! Что во степи поймаем — то и вкушаем, — свирепо продолжал Муромец, уклоняясь от рук Малховича.

Но тот все-таки обхватил богатыря за плечи, насколько это вообще было возможно, и положил голову на широкую грудь.