Ольга Денисова - Учитель

Соль ест язвы на запястьях и кровавые мозоли, протертые рукоятью ворота чуть ли не до костей. Это неправда, что раны от соли заживают быстрей, они просто не гноятся. Рукоять ворота мелькает перед глазами: вверх-вниз, к себе – от себя. От нее кружится голова, и Нечаю кажется, что не он крутит ворот, а ворот движется под его руками, надо только держаться за него покрепче, чтоб не упасть. Спину сводит от напряжения, будто кто-то тянет из нее жилы: медленно и упорно.

– Чего повис? – орет ему напарник, – крути давай, я не ломовая лошадь!

Напарник его, Феофан, тоже не силен – прелюбодей-расстрига, молоденький монах, который сбежал из монастыря с бабой-монахиней. Но он крутит ворот не меньше года, а Нечай – третий день.

Нечай хлопает глазами, надеясь разогнать головокружение, но рукоять ворота уходит вперед, ноги подгибаются, Нечай цепляется за нее, не успевает отодвинуться назад и получает рукоятью по зубам, снизу. Напарник останавливает ворот и ждет, пока он встанет на ноги. Из прокушенного языка течет кровь и Нечай отплевывается.

– Сейчас эту достанем, встанешь сюда, – говорит ему Алёшка – матерый мужик, разбойник – он едва поменялся местами с Феофаном.

– Да ладно, – Нечай хлюпает носом, – не надо.

Крутить ворот гораздо тяжелей, чем наклонять поднятую из скважины бадью и выливать рассол в желоб. Но и соленая вода при этом не льется в рукава, не мочит онучи, не плещет на грудь. А еще крутить ворот теплей, только очень больно мокрым рукам. Если бы от этого не кружилась голова!

Бадья ползет вверх медленно; гладкая, отшлифованная ладонями рукоять ворота снова мелькает перед глазами: вверх-вниз, к себе – от себя. И из этого сна нет выхода, он бесконечен. Тяжелый ворот и соль, которая ест язвы на запястьях и мозоли на руках. От этого сна можно сойти с ума: изо дня в день, из месяца в месяц бадья ползет вверх. Армяк покрывается льдом, коченеют мокрые ноги, и синие пальцы невозможно разогнуть. Кровь пачкает рукоять, и та трет ладони еще сильней. От усталости ломит кости. Вверх-вниз, к себе – от себя…

Нечай подтянул колени к животу – ему чудилось, что он спит в едва протопленной клети при солеварне, и во сне видит все ту же рукоять ворота, что и наяву. Пять часов сна не снимали усталости, и почти не согревали. Подмокший и замерзший хлеб не утолял голода, а колодезная вода имела солоноватый привкус. Нечай думал, что тело его тает с каждым днем, и, в конце концов, растает совсем, но к весне у него на плечах лопнул армяк. Мозоли зажили через месяц – пришлось оторвать от рубахи подол и обматывать руки тряпками. Зато потом ладони загрубели и стали крепче пяток.

На солеварне Нечай едва не сошел с ума. На руднике было хуже, гораздо хуже, но там часы и дни немного отличались друг от друга.

Мама, вставшая доить корову, накрыла его тулупом, сползшим на пол, и подоткнула его со всех сторон, погладив Нечая по голове.

– Спасибо, – шепнул он ей – счастье затрепыхалось в груди и поднялось к горлу болезненным комком.

– Спи, сыночка, спи, мой родненький. Бедный мой мальчик…

Нечай подумал, что с Тучей Ярославичем придется согласиться. Хотя бы ради мамы.

Он проснулся к завтраку и с наслаждением вдохнул запах дома – овчины, теплого хлеба, кислой капусты и парного молока.

Он слез с печи и вышел на двор, собираясь как можно скорей вернуться в дом и снова залезть на печь, но ему навстречу вышла Груша – одетая, в лапоточках, с платком, завязанным поверх ее собственного, маленького полушубка. Словно собиралась далеко идти.

– Привет, – Нечай подмигнул ей.

Девочка взяла его за руку, и начала жестикулировать, показывая то в сторону рынка, то на Нечая. Она силилась что-то сказать, и изображала губами непонятные слова, но была столь убедительна, что Нечай решил – надо ее послушать.

– Ты хочешь, чтобы мы пошли на рынок? – он пальцами показал, как они идут по улице.

Она обрадовалась, закивала, заулыбалась.

– Погоди, я оденусь, – он погладил ее по голове, – да и позавтракать не мешало бы.

Но завтракать Нечай не стал, пообещав маме, что скоро вернется.

Однако выяснилось, что Груша собиралась совсем не на рынок – когда они добрались до поворота с дороги, она потянула Нечая дальше, к реке, а потом – к брошенной бане.

– Хочешь наши леденчики забрать? – улыбнулся он, – ну, пойдем.

Но леденчики пропали. В бане со вчерашнего дня ничего не изменилось: перевернутый бочонок стоял на прежнем месте, в центре парной, вокруг него – скамейки. Словно никто сюда и не заходил. Только леденцов на бочонке не было. Груша улыбалась, показывала на бочонок, гладила живот и изображала зверя. Нечай не стал ее разубеждать – пусть думает, что леденцы съели кровожадные твари из леса. Сам он ничего не думал об этом – баня не запиралась, кто угодно мог прийти сюда и забрать сласти. Нечай даже поискал следы, но в полумраке ничего не разобрал. Только на пороге – или ему это показалось? – остался четкий след маленькой босой ноги. Он не стал его разглядывать, чтоб не разочаровывать Грушу – пусть думает, что из леса за леденцами приходили звери, а не мальчишки из Рядка.