Алексей Молокин - Злое железо

– Ничего, девочка, уж ты-то устроишься. Наймешься стриптиз танцевать в местной элитной забегаловке, потом выйдешь замуж за пахана какого-нибудь, будешь ездить в «Мерседесе», в общем, не пропадешь. А соскучишься – садись в попутную электричку и приезжай ко мне. Навестить, так сказать, вспомнить былое… Опять же, благотворительность – святое дело, особенно если речь идет о похмелке. А Костя – ему чего, он же у нас герой, да еще потомственный, в телохранители пойдет к тому же пахану. Паханам нравится, когда у них холуи хороших кровей. Потом, глядишь, сам в паханы выбьется. С его-то талантами это запросто. Ну а мне, господа хорошие, пора, свое болото на такое же, да только чужое, не меняют. В своем болоте лягушки повкуснее, да и квакают как-то помузыкальнее.

– Знаешь, Авдей, – тихо сказала Люта, – ты все-таки засранец. Бард ты, конечно, один из самых-самых, но засранец каких мало. И место тебе, как и любому засранцу, в самом вонючем сортире, где ты, кстати, до сих пор и обретался. Все равно вернуться в свой гадючник без моей помощи ты не сможешь… Да и с моей – не наверное. А потом, не все ли тебе равно, где свой талант пропивать? У такого подонка, как ты, подходящие собутыльники повсюду найдутся, так что успокойся, ничего нового с тобой не случится.

Я посмотрел на нее, кажется, она была готова расплакаться. Впрочем, женщины вроде Люты не плачут, во всяком случае, из-за таких типов, как я. Из-за засранцев и подонков, как она изволила выразиться. Слезы – это было неправильно. Это, так сказать, еще больше усугубляло состояние дисгармонии, в котором я пребывал. Хотя, черт возьми, что-то хлюпнуло у меня груди, и это тоже было неправильно. Неправильно, непривычно, но почему-то приятно.

Парят, однако, они мне мозги, ох, как парят. И все-таки…

И я понял, что чувствую вину и уже почти совсем готов эту вину загладить любым способом. Хоть дорогу в ад сыграть себе самому, лишь бы не чувствовать себя виноватым. Будь оно трижды проклято, это чувство вины. Сколько раз оно меня заставляло совершать поступки, в которых я потом горько раскаивался. Горько, сначала закусывая, а потом без закуски, так, стакан за стаканом. До капельницы, до проколотой равнодушным наркологом вены. И как я мучительно выползал из всего этого кошмара. Как я клялся себе, что никогда больше не позволю навязывать мне это невыносимое ощущение вины, что вот, все, я его утопил в дрянном вине, оно вытекло из меня с дурной кровью, я вдребезги расколошматил его о бетонные углы панельного дома, выкинул на помойку. Пусть оно достанется бомжам, бродячим собакам и пивным пенсионерам. У них иммунитет, потому что они невинны по сути своей.

Я вздохнул. Положил укутанную от мороси гитару на плечо и покорно поплелся за Костей и Лютой.

Песня не нова, всюду виноват.

Когда мы перешли мост и проходили мимо церкви, Люта тронула меня за рукав.

– Смотри, Авдей. Ну, как, ты все еще рассчитываешь добраться домой на попутной электричке или, может быть, сначала подумаешь?

Я посмотрел. На непривычно вытянутом вверх куполе вместо православного креста торчал какой-то непонятный шипастый шар, моргенштерн или кистень, я не разобрал, только шипы были длинными и острыми – это чувствовалось даже на расстоянии. Убойная штука торчала у них на куполе храма. Тяжелая и железная. Смотреть на нее и то было неуютно.

Я перевел взгляд на Люту, потом посмотрел на невозмутимо вышагивающего по мокрому асфальтовому шоссе Костю и спросил:

– Так это что, не Россия?

– Россия, – отозвался Костя, не оборачиваясь. – Это такая вот Россия, господин бард. А ты думал, что Россия только одна?

– А как же мне было еще думать, – ошарашенно пробормотал я.

Пенсионеры бывают разные. Иван Павлович Вынько-Засунько относился к породе деятельных пенсионеров-борцов, пенсионеров-живчиков. Можно даже сказать, пенсионеров-сперматозоидов, которые, не смущаясь, лезут в любую щель, безжалостно расталкивая молодых, а стало быть, менее опытных конкурентов. Ох, вранье все это про старого коня, который борозды не испортит, но и глубоко не вспашет. Вспашет, и еще как, и засеет к тому же. А при случае и испортит, да хуже всякого молодого.