Татьяна Смирнова - Зона сумерек

— Развлекаетесь? — металлический голос прозвучал совсем рядом и, словно разрубил пополам шумовую завесу из пьяных воплей и ритмов "Депеш Мод". Стало тихо. Площадь отодвинулась, пропала в тумане, осталась только цепочка ярких глаз, в которых таял ошалелый хмель, сменяясь недоумением. Потом крепыш, который был здесь за главного, хрипло спросил:

— Тебе, мужик, чего?

— Не «мужик», а подполковник СНБ господин Мозалевский, — поправил голос и перед носом парня мелькнули "красные корочки", — под козырек брать не обязательно… э, нет, в руки не дам, инструкция не разрешает, — «корочки» исчезли так же быстро, как и появились, — Свободны, ребята.

Кольцо распалось на две половины, а потом вдруг стало таять стремительней и бесшумней, чем струйка дыма на ветру. И только тогда она позволила себе обернуться.

Таким мужчинам нужно запретить улыбаться в законодательном порядке, — подумала Розали с немой покорностью судьбе, — потому что это яд, которым можно отравить насмерть. И, будь я проклята, он об этом знает.

— Испугалась? — вполголоса спросил Глеб.

— Да нет, — это было отчасти правдой, — Я, вообще-то, девушка не пугливая.

О второй части правды она предпочла умолчать. О том, что испугалась сейчас, увидев его.

Площадь осталась позади. Перед ними была узкая темная улица, наглухо запертые ставни и бесконечная, безликая тишина вокруг, до самого горизонта.

Только над головой горели звезды — слишком высокие, чтобы быть хоть немного заинтересованными в том, что творилось на земле.

— О чем ты думаешь?

— О том, как высоко Пузо оценил мою скромную персону, — откровенно сказала она, — даже подполковника для меня не пожалел. Я чувствую себя польщенной…

— Ты о чем? — тихо спросил спутник.

— Только не говори, что ты оказался здесь совершенно случайно, — хмыкнула Розали.

— Хорошо, не буду. Но, между прочим, просто в порядке информации, это так и есть.

— Тогда извини, — но тон Розали был далек от просительного, как и она сама от того, чтобы поверить офицеру СНБ. Раньше считалось хорошим тоном не верить иезуитам.

Фонари не горели. Легкий ветер толкнулся в лабиринте домов, шевельнул густую листву в палисадниках и растаял, не принеся прохлады. Собаки не спали, изредка они тревожно взлаивали, но быстро смолкали, погружаясь в странное, присущее всем хорошим сторожам состояние "бдительной дремы".

Они шли рядом, но не касаясь друг друга. Глеб чувствовал ее неостывшее напряжение и наперечет знал все ее невеселые мысли. И мог бы поделиться своими…

…Если кто-то, пусть даже с чужой подачи, вскидывает к небу кулак и кричит "Смерть!", он должен быть готов к тому, что она ответит. За убеждения всегда приходилось платить, и платы "презренным металлом" судьба не брала…

Громада Шлосс-Адлера, казалось, не приближается совсем, но это только казалось. Горожане знали, что стоит миновать городскую окраину, выйти на узкую тропу и сделать несколько шагов, выбираясь из гряды камней и зарослей лавра, и замок заслонит небо, возникнув как будто из небытия. Место, где пересекались оси координат, то, которое обозначали цифрой «0». Нервный узел десятка миров. Место, где не бывает тишины. Где всегда ветер, который говорит на разные голоса. Глеб Мозалевский слышал ветер. Не единожды. Почему именно ему удалось прикоснуться к чуду, которого напрасно домогались святые и праведники? А уж он то прекрасно знал, что наказан отнюдь не без вины. И то, что он собирался сделать сейчас, было чем угодно, только не раскаянием…

В кармане джинсов, чуть мешая при ходьбе, лежала плоская темная шкатулка, которую Кузя принес, обернув полой. Смотрел при этом Кузя нехорошо, как на больного, и к тому же, заразного. И руку отдернул, как от крапивы.

— Хранители будут недовольны, — предостерег он. Глеб кивнул, и сунул коробочку в карман. На мнение подданных своей империи ему, с недавних пор, было глубоко наплевать. Ему было нечего хранить, стало быть и хранители были без надобности.

Апокалипсис предрешен. И если так, то не все ли равно, когда… но, если можно — не прямо сейчас. Слишком далеко были звезды. Слишком близко была эта удивительная женщина. Он помнил ее. Оказывается, он очень хорошо запомнил ее походку — каблуки изменили ее, но не сильно. Светлые, почти белые волосы — это потом они стали рыжими. И ее неповторимые глаза. Неповторенные. Каждая женщина, каждая девушка на земле глядела на мужчин глазами Евы, а ЭТИ глаза были только одни. Иногда они согревали нежностью, иногда обжигали холодом, но всегда были невыносимо упрямы. В тот день было именно так. И когда, мгновением позже, она услышала "приговор, не знающий изъятия", в них, казалось, дрогнуло пламя. Он ждал — так не ждал даже этот белобрысый, который был с ней рядом. Но губы, на которых погасла улыбка, так и не разомкнулись для просьбы и покаяния.