Носильщик поскользнулся, и гроб чуть не упал. Но Майкл даже не почувствовал толчка.
«Я не ощущаю себя особенно мёртвым, – сказал он гробовой крышке. – Но я просто дилетант. Моё мнение ни во что не поставили бы в любом суде страны. Не бейся о доски, Морган. Были вполне милые похороны, пока ты не начал дурить».
Он закрыл глаза и принялся лежать тихо, отрешённо размышляя о трупном окоченении.
Внезапно процессия остановилась, и голос священника зазвучал громче и твёрже. Священник пел по-латыни, и Майкл оценивающе прислушался. Он всегда ненавидел похороны, и, насколько можно, избегал их. «Но совсем другое дело, – подумал он, – когда это – твои собственные похороны. Чувствуешь, что это – один из тех случаев, которые не следует пропускать».
Он не знал латыни, но старался не проворонить ни одного из слов псалма, зная, что это – последние человеческие слова, которые ему предстоит запомнить. «Полагаю, это означает „из праха в прах”, – подумал он, – и „из земли в землю”. Вот и всё, что ты теперь есть, Морган, – чаша праха, рассеянного для ночных волков». Он обдумал эту фразу и с неохотой отбросил её. А зачем, в конце концов, нужен волкам этот самый прах?
Первые комья упали на крышку гроба. Больше всего это походило на стук в дверь. Майкл засмеялся про себя. «Входите, – подумал он. – Входите, пожалуйста. В доме – некоторый беспорядок, но я всегда рад гостям. Входи же, приятель. Это – Открытый Дом».
Сандра рыдала громко и весьма тщательно, но её всхлипы смахивали теперь на зевки. «Бедная Сандра, – подумал Майкл. – Они, вероятно, ещё и слишком рано тебя сегодня разбудили. Извини, девочка. Ещё минута-другая, и ты сможешь пойти домой и опять лечь спать».
Стук комьев стал слабее и вдруг прекратился. «Ну, вот и всё», – сказал себе Майкл Морган. Он осознал абсурдность этих слов и снова вызывающе повторил их. – Ну, вот и всё. Вот и всё. Вот и всё. Вот и всё. Вот мы и приехали. И все кружим вокруг опунции. Вот мы и здесь, опунция. Где-то здесь…» – Он наконец остановился и подумал о Небесах, о Преисподней и о Сандре. Никогда в течение своей жизни он не верил ни в Рай, ни в Ад и не видел причин поверить в них сейчас. «Вот я и достался на обед червям, – подумал он. – А через несколько минут я перевернусь, закручу вечность вокруг шеи и усну». Если он не ошибается, один из двух старых джентльменов вот-вот подойдёт, чтобы побеседовать с ним, и множество вещей наконец-то может проясниться. А пока суд да дело, он решил думать о Сандре.
Он любил Сандру. Думая об этом отстранённо, он и вообразить не мог, чтобы кто-то её не любил. Она являлась всем, что достойно любви в этом мире, и демонстрировала свои достоинства медленно и лениво, словно вращающееся блюдо с бриллиантами в витрине ювелирного магазина. Кроме того, она выглядела женщиной, которой кто-то очень нужен, и у неё был скорбный рот.
Они познакомились на маленьком приёме, который ему устроили, когда он поступил на факультет в Ингерсолле. Она явилась со своим дядюшкой, преподавателем геологии. Взгляды Сандры и Майкла встретились, и он, отставив в сторону бокал, направился к ней. Через пятнадцать минут он читал ей Рэмбо, Доусона и Суинберна, а также собственные стихи, которые писал тайно. Она слушала и сразу поняла: Майкл хочет с ней спать. Так как они были цивилизованными и зрелыми людьми, она привела его к своей гигантской тёплой постели, в которой ей удавалось выглядеть совершенно впечатляюще потерянной.
Майклу нравилась её особенность казаться потерянной. Это заставляло его чувствовать себя нужным и полезным. Он обнаружил, что в нём сильна потребность кому-то покровительствовать. И это его сперва раздражало, затем забавляло, а затем стало доставлять ему огромное удовольствие… Его всё больше захватывали обнаружившиеся в ней холодное великолепие и медлительный ум. Она показалась ему трёхмерной, а он уже довольно долго носился в поисках третьего измерения.
Итак, они поженились, и Майкл получил то, что президент факультета назвал «некоторой прибавкой» – не более того, собственно, но это дало Майклу и Сандре Морганам возможность переселиться в квартиру в Йоркчестере, и Сандра оставила свою работу в художественной галерее. Они были женаты четыре года, и, в целом, брак был счастливым.
«И вот я умер, – подумал Майкл. – Умер. И погребён. И стал гумусом для голодной Земли. И я никогда больше не увижу Сандру». Мысль эта причинила боль, несмотря даже на онемелость, которая гладила его своими колдовскими пальцами. Тело его было для него теперь ничем, но немалая часть его души осталась вместе с Сандрой, и, пусть мёртвый, но он чувствовал себя нагим и вроде как неполным. Он молил о сне, и когда сон не пришёл, стал изобретать способы провести время. Он разбил свою жизнь на периоды, озаглавленные: Юность, Гарвард, Европа, Корея, Ингерсолл и Сандра – и постарался рассмотреть их глубоко и объективно. Сперва он понял, что жизнь его не была потрачена впустую, а вскоре после того – что была. Он вспомнил все незначительные факторы, которые должны были иметь место, чтобы составить смертное существование Майкла Моргана, пронумеровал их, взвесил и решил, что они имели индивидуальное значение, но для общества роли не играли. А затем он подумал, что возможен и какой-то другой путь. Со смертью, как он открыл, появляется возможность беспристрастно рассмотреть пройденное. Вместе с этим, однако, возникает и поразительное отсутствие интереса ко многому из того, что прежде казалось очень важным. Только Сандра казалась теперь подлинной, Сандра и, возможно, добрые нью-йоркские весны, и открытие того единственного учащегося, который понял, какой одинокой стальной машиной был Бисмарк и каким ледяным императором – Бонапарт.
Читать дальше