Питер Бигл - Тихий уголок

Она выключила свет и прошлась по квартире, чтобы убедиться, что электричество и газ повсюду выключены, и все краны закрыты. Наконец она остановилась на площадке и через приоткрытую дверь опять взглянула в тёмную квартиру.

– Моррис, – сказала она тихо, – я чувствую себя немного виноватой, потому что не уверена, что именно тебя иду проведать. – Она поколебалась. – Моррис, я бы тебе что-нибудь принесла, только не могу понять, что тебе нужно.

Она заперла за собой дверь и побрела к лифту.

Ворон устал летать. Он облетел сегодня весь Бронкс, пытаясь высмотреть ресторанчик, где продают готовые сэндвичи. Все кафетерии запрудила толпа желающих съесть ланч. Автомат же представлял собой логическую проблему, которую Ворону так и не удалось разрешить. Наконец он вырвал сэндвич с ростбифом из рук телефонного монтёра, не дав жертве нападения хотя бы развернуть вощёную бумагу. Монтёр не был философом. Он запустил в Ворона камнем. И промахнулся – у Ворона на такие вещи было чутье. И тогда монтёр побежал к полицейскому, чем-то на него похожему: полицейский также не был философом.

Но лететь до Йоркчестерского кладбища было ещё далеко, и у Ворона разболелись крылья. Он обнаружил, что борется изо всех сил, чтобы не потерять высоты, а сэндвич с ростбифом постепенно становится тяжелее с каждым взмахом его усталых крыльев. Он пролетел под станцией «Бродвей Эл», и это было ужасным ударом по его гордости. Ворон относился к поездам с глубочайшим презрением, и нередко изменял свой маршрут, чтобы пролетать над ними, как можно дольше уравнивая свою скорость с их скоростью и выкрикивая им вслед оскорбления до тех пор, пока они ещё были видны. Когда он был помоложе, он любил подстерегать подземный Лексингтон-авеню Экспресс у 161-й улицы и выкаркивать всё, что он думает о черве, который удирает под землю без малейшего признака отчаяния и что всё это – гормональное уродство.

Его юность внезапно закончилась в тот день, когда он залетел в туннель в погоне за огромным червем, визжавшим от ужаса. Даже теперь – столько лет и линек спустя он отказывался об этом разговаривать.

Устало пролетая над кладбищенскими воротами, он приметил маленький грузовичок, ехавший чуть впереди. Он узнал машину. Кладбищенские сторожа пользовались ею, чтобы ездить в дальние уголки кладбища от главной конторы у ворот. Машина катилась по мощёной дорожке со скоростью всего 20 миль в час, и, взглянув на неё, Ворон с трудом подавил внезапный импульс сесть и прокатиться. Никогда раньше он ничего подобного не проделывал. Поскольку был слишком надменен для прогулок, слишком тяжёл для телефонных проводов, слишком непопулярен для птичьих убежищ, он поразительно много времени проводил в воздухе. Он не чувствовал особенной гордости по поводу того, что родился птицей, и не расписывался ни под каким птичьим этическим кодексом, но он отродясь не видывал, чтобы птицы пользовались людскими транспортными средствами, и мысль о первооткрывательстве его мандражировала.

Решение требовалось принять быстро. Крылья стали тяжелы, как утюги, а грузовик ехал себе всё дальше и дальше. Ворон торопливо огляделся, никого не увидел, поколебался, почувствовал себя странно виноватым и, сказав: «Ах, плевать», в последний раз, хлопнув крыльями, поднял ветерок и упал, едва дыша, в кузов грузовичка.

Несколько минут он лежал на боку, довольный всего лишь тем, что дышит и чувствует, как боль медленно покидает сложенные крылья. Затем осторожно встал и взглянул на длинную откидную доску, волочившуюся по дороге, бегущей прочь от грузовичка. Возможности определить точную скорость движения у Ворона не было, но он знал, что скорость эта – выше, чем его собственный обычный быстрый шаг. И он рассмеялся, восхищаясь своей эпохальной мудростью.

– Черт возьми, – сказал он вслух. – Вот так способ передвижения. Да чтоб я когда-нибудь пролетел хоть чуток.

Он повернулся, вскочил на передний борт кузова и вытянул шею, чтобы взглянуть через узкое стеклянное окошечко внутрь кабины.

Там сидели два человека: один – огромный и смуглый по фамилии Кампос, он ссутулился на сиденье, вытянув ноги, засунув руки в карманы и закрыв глаза. За рулем же сидел парень, ничем не выделяющийся, и звали его Уолтерс. Накануне он простудился, и теперь то и дело убирал руку с руля, чтобы утереть нос рукавом. Он непрестанно говорил, жадно оглядываясь на каждом слове на молчаливого Кампоса, чтобы проверить, слушает ли тот. Кампос надвинул шапку на глаза, так что козырёк почти покоился у него на переносице.