Дэн Вилета - Дым

Казалось бы, я должен был невзлюбить Томаса. За то, что у него темная душа. За то, что он попадет в ад, если не исправится. Ведь это правда, дым не лжет. В нем живет зло, как в куске тухлого мяса живут черви. Но, понимаете, все это существует лишь на одном уровне, на уровне взрослых рассуждений и выводов, там, где царят наука, теология, законы придворной жизни. Есть и другой уровень, у меня нет для него названия, и вот на этом уровне я дружу с Томасом. Все очень просто.

Что до меня, то в зеркале я вижу высокого, угловатого парня; моя сестра сказала бы — «костлявого». С рыжими волосами. Точнее, не рыжими, а цвета темной меди, очень коротко постриженными. Кожа у меня довольно темная. Говорят, что во мне течет иноземная кровь, что такие волосы и кожа встречаются к востоку от Черного моря, где в бескрайних степях по-прежнему кочуют дикие племена. Но это чушь, потому что моя семья насквозь английская. Я принадлежу к старинному и весьма знатному роду. Очень знатному. У нас висят картины, изображающие отца на охоте вместе с сыновьями королевы. Но довольно об этом. Если вы хотите знать, считают ли меня девочки красавчиком или уродом, спросите их самих. Мне не нравится мой нос, слишком крупный, и я не смогу поправиться, даже если буду питаться одними пудингами. В регби я безнадежен, зато могу бегать по полям хоть целый день. Томас говорит, что я наполовину олень. В таком случае он, должно быть, барсук: когда за ним гонятся собаки, он оборачивается к ним и оскаливает зубы. В отличие от меня, он не знает, когда нужно давать стрекача.

Подружились мы как-то сразу. Томас прибыл в конце октября. Конечно, это странно. Он опоздал к началу семестра на пять недель. А еще возраст. Шестнадцать лет. Да, иногда мальчиков переводят сюда из менее престижных школ, чтобы они «приобрели лоск» и завели знакомство с будущими правителями государства. Но Томас не учился нигде. Он был на «домашнем обучении». Никто не понимает, как такое стало возможным. Поговаривали даже, что это незаконно. По слухам, родители не хотели отпускать его в школу и всячески противились этому, пока сыну не исполнилось одиннадцать. Они бедняки, как мне кажется, хотя и достаточно благородных кровей, и живут на самом севере королевства. Рука власти дотягивается до этих мест, но не настолько сильна, как в центральных графствах. И вот он здесь, этот дикий мальчик. Кажется, что его подобрали и вырастили лисы.

Но он не любит рассказывать о себе. Даже в разговорах со мной.

Приехал он один: с ним не было ни родителей, ни брата, ни сестры, ни даже слуги, несущего вещи. Он просто вышел из почтовой кареты, в которую сел на оксфордском вокзале. Котомка за плечами и по саквояжу в каждой руке — таким я впервые увидел его, когда вышел прогуляться в свободный час после обеда. Он стоял у внутренних ворот, с поднятым подбородком, и устало слушал привратника: тот говорил с ним грубым простонародным языком, почти орал, допытываясь, кто он такой.

— Это новый ученик, — сказал я. — Как раз вчера для него принесли койку в дортуар. Я провожу его, если хотите.

Томас молчал до самого дортуара. Я показал ему, где стоит его кровать — у окна, там никто не хотел спать из-за сильного сквозняка. Он опустил на пол багаж, выпрямился, посмотрел на меня и спросил:

— Как здесь живется?

Я хотел сказать какой-нибудь пустяк — вроде того, что в школе он будет чувствовать себя как дома, волноваться не о чем. Потом я обратил внимание на выражение его лица. Оно было красноречивым: «Не ври, не пустословь, не заговаривай мне зубы, иначе я буду вечно презирать тебя».

Поэтому я выдал правду.

— Как в тюрьме, — сказал я. — За которую платят наши родители.

Он улыбнулся и сказал, что его зовут Томас.

С тех пор мы друзья.

Наказания приходится ждать долго.

На следующий день бывает стирка, и у Томаса нет выбора: утром мокрая, вонючая сорочка летит в корзину вместе с нижним бельем и простынями. Пятна сажи поблекли, но не исчезли.

Томаса никак не утешает то обстоятельство, что он не один: многие другие мальчики бросают в растущую гору одежду с черными пятнами. После каждого проступка выделяется сажа особого вида, и искушенный в таких делах человек может определить тяжесть преступления по облику пятна, по тому, насколько оно плотное и жирное. Вот почему в день стирки не бывает уроков этики и дыма: доктор Ренфрю, преподающий этот предмет, проводит все утро в своем кабинете, перебирая белье учеников. Список тех, кто сочтен виновным в «нечистых помыслах и действиях», выставляется в стеклянной витрине еще до обеда, чтобы каждый школьник мог узнать, какое наказание ему определено. Два дня дежурства в обеденном зале; переписывание трех страниц из «Второй книги дыма», публичное извинение на школьном собрании — это все для мелких прегрешений. Более серьезные требуют отдельного разбирательства. Виновного призывают в кабинет мастера этики и дыма, где ему предстоит ответить за свои грехи. Там установлено кресло, обтянутое кожей и снабженное ремнями. Мальчики между собой называют его «зубоврачебным». Но в нем вытаскивают не зубы, а правду. Однако при вопиющих отступлениях от надлежащего порядка даже эта процедура считается недостаточной. В подобных случаях устраивают «трибунал». Томас знает об этом только понаслышке. За те недели, что он провел в школе, трибунала не было ни разу.