Дэн Вилета - Дым

Глубина колодца — футов пятнадцать. Через него попадают в канализацию. В последние несколько дней я не раз посылал сюда своих людей. С тех самых пор, как узнал, что Эштон — это Ашенштед; что парламент, в своей бесконечной мудрости, выдал террористу мандат на очищение бывшей столицы. Я полагал, что городская канализация — нечто упорядоченное, стройная система туннелей, по которым отходы стекаются в центральное сооружение. Однако в донесениях говорилось о хитроумной сети, о настоящем лабиринте. Старые и новые туннели, лежащие на разной глубине, соединяются вертикальными колодцами и огромными бункероподобными помещениями. Сточные ямы размером с пятиэтажный дом, осушенные людьми Ашенштеда. Паровые буры; водосбросные сооружения и шлюзы; водяные насосы высотой с силосную башню, стоящие в специально построенных залах; выхлопные трубы, уходящие в вентиляционные каналы. Чтобы разобраться во всем этом, команде инженеров потребуется целый месяц. Мои ребята на многое способны, но они не инженеры.

Но теперь, когда мы опустились на дно колодца, я не вижу ничего сложного. Туннель, заросший слизью и пахнущий уборной, вот и все. Через десять шагов мы вспугиваем стаю крыс. Джулиус, как и прежде, показывает путь, несется впереди, рвется, словно гончая на поводке, за пределы круга, выхватываемого из темноты фонарем Босуэлла. Не понимаю, взял ли он след или заранее знал, куда двигаться. Временами он притормаживает на перекрестках и стоит, нюхая затхлый воздух. Однажды он приникает к стене, проводит быстрым языком по плесени. И вновь срывается с места, совершая все те же дерганые, марионеточные движения, с плащом дыма за плечами. Мои часы остановились и не хотят заводиться. Мы вышли за пределы времени.

Я спрашиваю Джулиуса, куда мы идем.

— Вперед, — произносит он бесцветным голосом, широко разевая сломанную челюсть.

Вперед. Да будет так: вперед, во имя государства. Подобно мне, Джулиус стал его слугой. Государство не привередливо, принимает на службу всякого, кто пригоден для достижения его целей, а на личные мотивы не обращает внимания. Точнее, использует их себе во благо, вплетая их в ткань своих нужд. Но чего хочет этот сломленный юноша из ночного кошмара? Почему он так спешит? Хочет отомстить Томасу, как я понимаю; и убить свою мать. Стоит упомянуть мистера Аргайла или леди Нэйлор, как из Джулиуса изливается темнота, которую я стараюсь не вдыхать. Мой человек, Босуэлл, раз или два угодил в это облако; белки его глаз побурели. Джулиус, как я начинаю сознавать, не безумец. Он — то, из чего сделано безумие.

Наконец мы на месте. Вернее, рядом. Нас останавливает барьер, решетка из железных прутьев толщиной с запястье, между которыми можно просунуть руку и плечо, но и только. Яркий свет, необыкновенно ровный и безжизненный, бросает полосатую тень на наши приближающиеся фигуры. Я жестом велю Босуэллу поставить фонарь на пол, затем прижимаю живот к прутьям, прикасаюсь щекой к их ржавому холоду. Со своего места мы можем видеть лишь небольшую часть пространства за решеткой — какое-то помещение, рабочий стол, тонкую шею и заколотые кверху волосы леди Нэйлор. Ее тело и ноги скрыты за спинкой кресла, и даже голова более чем наполовину загорожена стальной фермой, которая поддерживает потолок, располагаясь между нами и баронессой. На столе рядом с леди Нэйлор разложены инструменты и стоят сосуды, самый крупный из которых — стеклянная бутыль в форме луковицы — наполнен дегтем. У другого конца стола склонился над ребенком мужчина. Он ничем не примечателен: какой-то зеленщик с кривой шеей и мясистыми розовыми щеками. Ребенок — чужестранец со смуглой кожей — привязан к стулу. Нам видна только его голова, которая поднимается над столешницей примерно до основания шеи. Демон капитана ван Гюисманса выглядит неважно: рот широко открыт, клочья волос торчат над ушами. Он будто линяет. Из его пота и боли рождается новый мальчик.

Мы даже не пытаемся сломать решетку. Концы прутьев вделаны прямо в пол и потолок. Чтобы преодолеть эту преграду, понадобится час времени и кирка. Итак, нам остается лишь одно. Босуэлл тоже это знает. Когда я оборачиваюсь к нему, ружье уже приставлено к его плечу.

— Куда целиться? — спрашивает он. Говорит он тихо, но в голосе все равно слышится радостное нетерпение.

— В мать, — говорит юноша-марионетка. — Накажите мать.

Он канючит, как ребенок, выпрашивающий лакомство; показывает пальцем, сломанным в основании и оттого выгнутым вбок там, где палец не должен гнуться.