Джулия Смит - Мудрец острова Саре

Седой граф вскочил на ноги, стул отскочил, проскрипев по выстланному плитняком полу. На шум лениво обернулись несколько советников, друг Мозеля заметил, что на него смотрят, снизил голос и продолжил пылким шепотом:

— Мозель Джессингер, ты и в самом деле дурак. Ты ни на одном собрании не высказываешь своего мнения, а теперь защищаешь точку зрения, которая наверняка доставит тебе массу неприятностей.

— Я не на их стороне…

— Ты, кстати, привел почти те же доводы, что Атайя на суде. Ради твоего же блага я никому об этом не скажу, тем более его величеству.

Он встал, полный отвращения, и ушел, не оглядываясь.

Мозель выпил чашу вина, которую сам себе и налил, и украдкой вышел из залы с полным осознанием того, что высказанное мнение — не только игра в адвоката дьявола, но угроза его, Мозеля, положению, опасность, к которой он не привык. Однако мысль о создании инквизиции — Трибунала, как назвал его епископ, — потрясла Джессингера до глубины души. Такое решение послужит гибелью для Кайта, а не спасением, как считает Курия.

Одержимый желанием выбраться из стен замка Мозель вышел в небольшой двор, примыкающий к зале Совета, и сел на гравированную каменную скамью рядом с кустами роз. Печально вздохнув, достал из поношенного платья кулон на тонкой цепочке — медальон размером с монету всегда находился под одеждой и был его единственной изысканной вещью. Мозель приставил палец к застежке, чтобы отскочила серебряная крышечка, но тут закрыл глаза и засунул кулон обратно.

На него нахлынула грусть, надавила неимоверной силой на хрупкие кости; то была боль, не имеющая никакого отношения к возрасту и немощи. Боже, зачем он сохранил кулон? Зачем, если он вызывает глубокую печаль, а не служит желаемым утешением? Со временем любой подарок теряет свою власть. И этот тоже утратил на некоторое время. Но теперь его могущество вернулось, пробудившиеся воспоминания угнетали больше, чем когда-либо. Угнетали, потому что сила исцелиться была в руках Мозеля, но у него не хватало мужества.

Он устало переплел костлявые пальцы и положил их на колени. Все лето, когда июль сменял июнь, а затем приходил август, Джессингер чувствовал беспокойство. Что-то толкало его на поступок, который он, да и никто другой, не смог бы совершить или не стал бы. Мозель не привык к дерзким выпадам, поэтому в его душе засел страх, а не огонь приключений, как в молодом теле. И в нем когда-то горело это пламя, он не всегда был стариком. Попросить пост в Саре — хороший предлог для побега, но внутренняя тревога подсказывала, что если он спрячется в чаще острова, как напуганный кролик, то боль не только не уменьшится, но неизбежно вовлечет других людей в страдания, что мучили его сорок лет из прожитых шестидесяти двух.

Мозель тихо вздохнул, потирая глаза. Боже, заставит ли его действовать эта боль? Скольким придется страдать, пока он будет день за днем бороться с собой?

Он понимал, какие беды принесет людям епископ Люкин, если убедит короля одобрить создание Трибунала.

Просидев так полчаса в тихом, если не сказать мирном, раздумье, Джессингер схватил кулон и открыл его. Коснулся пальцем высохшего лепестка внутри; блеклый и сморщенный, он выглядел жалко, когда вокруг цвели живые цветы.

— О, роза!

Прошептав это слово, Мозель понял, что тревога внутри него стала невыносима. Его совесть, которая выла и царапала когтями стены души сорок лет, наконец прорвала осаду. Преграды рухнули и превратились в пыль, которой никогда не улечься.

Шесть часов спустя, держа поводья серо-коричневого мерина, Джессингер ехал по извилистым, освещенным луной улицам Делфархама. Разумней было бы взять сопровождение, но дело требовало конфиденциальности. Логичней было б дождаться утра (один человек ночью — приманка для воров), но он уже достаточно ждал.

Борясь со страхом, Мозель держал путь в южное графство… в город Кайбурн, в сердце восстания Атайи Трелэйн.

Джейрен сбросил с плеч джутовую сумку и с досады швырнул ее на землю, подняв клуб пыли. Он тяжело опустился на пол овчарни, скорей из-за чувства поражения, чем от усталости. Грязные пальцы пригладили не менее грязные волосы. Снова дома — или, точней, в том месте, что служило ему домом в Кайте, — после двух с половиной месяцев долгой дороги, но нет никакого облегчения.

— Еще один ложный след, — с горечью произнес он, закрыл глаза и прислонился к стене из грубо высеченных камней. — А это была последняя надежда.