Виталий Каплан - Чужеземец

Но есть вариант и попроще. Тоже укольчик. И — симптомы лихорадки, температура под сорок, отёк лёгких, никакой сопротивляемости организма… За сутки — летальный исход. И очень простое объяснение. Какие-то земные микробы, отсутствующие на Объекте. Мгновенно развившаяся аллергия. Кто ж мог предположить? До сих пор ведь аборигенов не изучали.

И на Объект Гармая не вернут. Не то чтобы топлива пожалели — главное, мальчик знает о Земле. Мальчик видел её — пускай даже только на обзорном экране в таком же вот медицинском боксе. Всё равно — расскажет соплеменникам, пойдут плодиться легенды, и прости-прощай чистота самобытной культуры.

Большим дядькам в Мировом Совете, ясное дело, на самобытную культуру начхать, но общественность возбудилась бы. Ибо одно из двух — либо свято блюдём чужую самобытность, либо уж давайте вести геологическую разведку, бурить шахты…

И не видно никакого выхода. О чём молиться? О чуде? Но почти все чудеса — это когда Господь смещает вероятность, когда реализуется та возможность, которую никто и всерьёз не принимал, на которую все махнули рукой. А тут что смещать?

Что добрые безопасники Мирового Совета позволят мальчику гулять по Бродвею — ну, или по Тверской — и давать интервью телекомпаниям о своей неотеррянской биографии? Абсолютно исключено! Тогда уж лучше мановением божественного пальца разогнать Мировой Совет… только ведь тогда вспыхнут войны корпораций, как в сороковых…

Так что же, в самом деле смолчать о миссии? Согласиться на «китайскую ничью»?

Пускай по инфору крутят душещипательный мюзикл «Алан да Марья»? Саумарья… Вот ведь бредятина. Но китаец говорил правду — с точки зрения мировой безопасности это наилучший вариант.

Значит, всё было зря? Всё, о чём они с отцом Александром говорили долгими мартовскими ночами, под аккомпанемент вьюг? Церковь так и не узнает, что её ждут? Не узнает, что там, на этой одновременно и невероятно близкой, и чудовищно далёкой планете тоже есть христиане? Никто и никогда не пошлёт туда священников?

Те люди, которых он крестил, так никогда и не приобщатся ко Христу в таинствах?

Так и будут ждать Пришествия Церкви — обречёно и безнадёжно? А уродливая вера Хаонари, не встретив никакого духовного сопротивления, пожаром полыхнёт по Высокому Дому и сопредельным странам?

Как в детской сказочке про птичку на болоте. Нос вынырнет — хвост увязнет, хвост вынырнет…

Окно вновь показало утренний лес. Облитые рыжим солнцем стволы сосен, ветерок, ласково треплющий кусты малины, птичка из травы вспорхнула, и…

И застыла в полёте. Изображение дёрнулось — и замерло.

Воздух в боксе потемнел, сделался каким-то колючим, и Алан почувствовал — шевелятся волосы, точно чьи-то крошечные коготки щекочут кожу на голове.

Он резко приподнялся на локте.

— Ну чего вскочил-то? Лежать тебе надобно, сил набираться, — тетушка Саумари смотрела на него укоризненно. Стояла она в паре шагов от койки, волосы, испещрённые седыми нитями, разметались по плечам. Некрашеный плащ из овечьей шерсти, в точности такой же, как тот, что она оставила им напоследок. Сложенные на груди руки, пальцы сцеплены в замок. Самая настоящая, реальная тётушка. А то, что за её спиной виднелся замерший утренний лес… Да мало ли отчего он виднеется?

— Ты? Тётушка, как ты тут? — Алан вдруг сообразил, что шепчет по-русски.

— Как-как, — усмехнулась она. — Известно как, ножками по дорожке.

Она слегка повела ладонью, взметнулся буроватый рукав плаща — и Алан увидел дорогу.

Не особенно широкая — в шаг, не более, — та тянулась в медицинский бокс через коридоры станции, через тёмные космические пространства, слегка лишь подсвеченные фонариками звёзд, через плотные седые облака — земные ли, неотеррянские ли, не поймёшь. Дорога шла мимо городов и полей, протыкала насквозь планеты и, полого поднимаясь вверх, уходила в жемчужное сверкание.

Туда, где свет был ярче солнечного, а молнии казались нитями, из которых соткана завеса…

— Лежи-лежи, — повторила тётушка. — Ишь, отощал весь. Ничего, откормят. Тебе силы скоро понадобятся.

— Ты… ты живая? — губы не слушались его, едва двигались, точно после заморозки у стоматолога.

— Да уж поживее некоторых буду, — кивнула тётушка. — Живее, чем там, — палец её согнулся, указав на Огхойю. С высоты домишки казались детскими кубиками. Вот базарная площадь, вот городская стена… северные ворота… южные. Вот дворец наместника, а вот — чёрные пятна гарей, шебуршащиеся на головешках люди… отстраиваются, видно… Вот — кварталы медников, красильщиков, кожевенников… А вот… От тётушкиного дома осталась лишь груда мусора.