Андрей Ерпылев - Город каменных демонов

– Вашбродь, – кинул к виску руку со свисающей с запястья нагайкой урядник Седых, едва сдерживая разгоряченного коня, нервно грызущего удила. – Город какой-то. Або деревня… Никого не видать.

– Так город или деревня? – подъесаул [17]Груднев, низко склонившись над картой, пытался разобрать название населенного пункта в неверном вечернем свете.

Карта была дрянная, пятиверстка, [18]к тому же трофейная, немецкая, а в языке теперешнего врага Алексей Владимирович, как ни крути, был не слишком-то силен. В корпусе все больше налегали на французский, словно надеялись, что Бонапарт вот-вот поднимется из могилы и снова, как сто лет назад, двинет свои «двунадесять языков» на Русь.

– Теу-фел-кир-шен… – кое-как выговорил он по-тевтонски тяжелые буквосочетания, рискуя сломать привычный к галльской напевности язык, прижав для верности крошечную типографскую строчку ногтем. – Теуфелкиршен… Там табличка с названием должна быть при въезде. Там так написано?

– Как? Те… И не выговоришь, прости господи! Длинное что-то написано, я, вашбродь, языкам-то не обучен, может быть и то самое.

– Ладно, – вздохнул офицер, складывая ветхую карту и пряча ее в сумку. – Один черт, нужно проверить… Со-о-тня! Малой рысью вперед. Карабины наизготовку. Если что – боя не принимать. Наше дело – разведка…

Странная какая-то начиналась война.

Русская армия пересекла незыблемую более ста лет границу Восточной Пруссии чуть ли не под барабанный бой, не встретив никакого сопротивления. Германские войска, не вступая в соприкосновение с русскими, быстро откатывались на запад, без боя сдавая ухоженные хутора, деревни и даже небольшие городки вроде того, который сейчас лежал перед казаками. Зачастую вместе с защитниками уходили обыватели, уводя с собой всю домашнюю живность, включая дворовых собак и кошек. В армии бродили упорные слухи об отравлении колодцев и съестных припасов, но пока что Бог миловал. Домов и овинов за собой никто не жег, мостов не взрывал, словно уходящие надеялись вернуться обратно в самом ближайшем будущем…

Единственное, что категорически не желали оставлять врагу отступающие, так это связь. Телеграфные линии обрывались, оборудование вывозилось либо приводилось в негодность, и все глубже втягивающиеся в «медвежье логово» [19]русские авангарды оказались в положении своих пращуров, вынужденных отправлять донесения конными гонцами.

Радовали, конечно, ровные – не чета российским – дороги, превращающие лесистую территорию, по ту сторону границы слывшую вроде бы непроходимой, в некое подобие прилежно расчерченной гимназической тетради. А аккуратные верстовые, сиречь уже километровые, столбики по обочинам? А четкие, хотя и малопонятные, таблички с названиями, педантично, по-немецки, сопровождающие любое жилье, будь то город или деревушка в три дома, какая в России не удостоилась бы даже прозвища, разве что матерного? Да и домики те словно сошедшие с немецкой же рождественской открытки… Э-эх-ма…

Победители чувствовали себя на занятых землях так же, как сиволапый крестьянин, впершийся в грязных опорках на сияющие паркеты барского дома. Неуютно себя чувствовали. Совсем не хозяевами.

Сотня, ежеминутно ожидая треска винтовочной стрельбы, а то и пулеметного лая из подступающих сумерек, втянулась на пустынные, с первого взгляда, улицы города.

Непривычная для русского уха тишина окутывала хмурые кирпичные здания с высокими крышами и запертыми ставнями. Ни тебе собачьего перебреха, ни петушиного, как раз по времени, крика… Только цоканье стальных подков по стертым от времени булыжникам мостовой да редкий конский всхрап. Даже всегдашние балагуры затихли, как на похоронах.

Отряд проследовал по главной улице города до центра – площади перед островерхим зданием ратуши, украшенной памятником какому-то суровому военному в каске с острым шпилем. Там подъесаул Груднев приказал полусотне спешиться, а вторую полусотню отправил на поиски вокзала, который также предстояло занять.

– Если телефон или телеграф действует – сразу доложить, – напутствовал он хорунжего Лапнина.

Алексей Владимирович никак не мог уснуть, хотя без малого сутки, проведенные в седле, и двенадцатый час ночи на циферблате высоких часов, исправно тикающих в углу чьего-то кабинета, облюбованного офицером для ночлега, никак не располагали к бессоннице. Да и не жаловался никогда на сон тридцатитрехлетний подъесаул, до сих пор страшнейшей из болезней почитавший насморк. А вот поди ж ты! Битый час маялся уже на мягком диване, словно институтка, впервые ощутившая муки любви.