Елизавета Дворецкая - Весна незнаемая. Книга 2 - Перекресток зимы и лета

В круг вошла еще одна женская фигура, высокая и тонкая. Это была боярыня Прилепа, и на руках она несла своего сына, миловидного трехлетнего мальчика в крытом синим бархатом полушубочке и с маленькой круглой шапочкой на светлых кудряшках. Мальчик, когда она опустила его на снег, вцепился в ее руку и не хотел отпускать, боязливо оглядываясь вокруг. Боярыня Прилепа тоже была бледна и дрожащими руками прижимала к себе ребенка, не в силах избавиться от чувства, что именно он-то и нужен жадным темным богам.

– Вот и ты, Велет Бериславич! – При виде мальчика Правень улыбнулся и постарался придать лицу приветливое выражение, но оно оставалось отталкивающим, как будто он хотел съесть ребенка. – Здоров будь! Не бойся! – наклонившись, жрец приветливо погладил мальчика по голове. – Мы тебя уж поджидаем, за главного будешь, без тебя никак не выйдет. А ты, мать, иди отсюда!

Он махнул рукой, и боярыня, пятясь, послушно вышла из круга. Лицо ее жалко кривилось, но возразить жрецу она не смела. И мальчик остался возле жертвенника рядом с жрецом один, но не плакал, а как завороженный смотрел на Правеня.

Жрец повернулся к полукругу идолов и поднял руки. Старухи умолкли, все вокруг стихло, только огонь перед жертвенником дышал все так же, во всю силу, плясал и бился, рвался улететь куда-то и не летел, прикованный к куче дубовых поленьев. А Правень начал говорить, и голос его, ставший вдруг неожиданно высоким и звучным, широко разливался вокруг, скатывался с холма и растекался по льду над рекой, над берегом, доставая, казалось, до опушек дальнего леса:

Всех слышавших его пробирала дрожь; девушки в кругу трепетали, как стайка тонких осинок на ветру: каждая ощущала на себе тяжкие, испытывающие, пронизывающие взгляды богов. Громобой не сводил глаз с Дарованы. Ему было так жарко, что хотелось бросить факел. Жар поднимался откуда-то из глубин его существа и растекался по жилам; особенно жарко было голове, словно волосы вдруг превратились в пламя. Внутренняя сила кипела в нем и рвалась наружу; еще не так бурно, чтобы он не мог ее сдержать, но попробовал бы сейчас Правень сделать хоть шаг к Дароване – Громобой был готов схватить его за ноги и со всего размаху грохнуть оземь.

Но жрец, не глядя на девушек в кругу, повернулся к мальчику и подвел его к сосуду, в который бросали колечки. Сперва Правень потряс сосуд, поворачивая его с боку на бок, чтобы еще раз перемешать все перстни, и их глухой звон казался звоном молний, заключенных в темную тучу. Потом жрец снова поставил сосуд на снег и показал на него мальчику.

– Сунь ручку, милый, да достань одно колечко! – ласково велел он. – Только одно, смотри!

Мальчик, робея, сунул ручку в узкое отверстие сосуда. Только факелы и остались, казалось, единственными живыми существами здесь; огненное кольцо трепетало, а люди замерли неподвижно, едва дыша. Иные из девушек закрыли лица руками.

Воеводский сын с трудом вытащил из узкого отверстия сосуда сжатый кулачок. Он раскрыл ладонь, и Правень тут же взял у него вынутое колечко. В свете близкого огня оно сверкнуло ярко, горячо, почти ослепительно, и по мертвому двору пролетел общий полувздох-полувскрик. Боги сделали свой выбор.

Правень повернулся к стайке девушек и быстрым взглядом выбрал одну из них. Прежде равнодушный, теперь его взгляд стал остер и цепок, как коготь.

– Ты, княжна Дарована, дочь Скородума, избрана богами, – сказал он среди тишины. – От судьбы никто же не уходит.

На его ладони лежал золотой перстень со знаком Макоши. Громко ахнула княгиня Добровзора. Княжна качнулась, как подрубленное деревце, шагнула к Правеню, протянула руку, чтобы взять свой перстень, но вдруг упала на снег лицом вниз.