Чигиринская Ольга - Дело земли

— Кажется, мне дали хороший совет, — сказал он. — И правда, ничто так не способствует быстрому выздоровлению, как присутствие близких.

Думал, жизнь просто не вернется в тебя — нечему, некуда, незачем. А она потихоньку отворяла дверь — сначала на волосок, потом на солнечный луч… а потом открыла и вошла, и расположилась, как хозяйка.

Дворец правителя в Сэтцу стоял на морском берегу, ехать к нему было нужно чуть ли не через всю провинцию. Вести обгоняли свиту нового губернатора. Господин Тада-Мандзю хорошо охранял мирный люд от разбойников, но сам был уж больно крут. О том, что сын его совсем другого нрава, знали многие. В придорожных селениях их встречали с подарками и плясками.

Близился праздник ирисов, поэтому поселяне несли к поезду нового губернатора цветы и коренья. Для знатного человека ирис — прежде всего красота. Для крестьянина — лакомство.

Это приятно — знать, что тебе рады, что тебя не боятся. Это горечь хуже всякой горечи — знать, что ты хорош всего лишь потому, что не злобствуешь попусту.

Наконец настал день, когда с перевала им открылся вид на море. Горы, словно знатные дамы, простирали подолы свои к заливу, а залив был испещрен гребнями волн. Райко вдохнул знакомый с детства запах соленой воды.

Еще день пути до устья, а там можно будет остановиться. Залечь, ждать, копить силы. Конечно, управлять провинцией. Конечно, защищать ее. Конечно, делать все от него зависящее, чтобы метелки воинской травы прикрывали не пустоту, а живые поля. Но главное — ждать.

Господин Канэиэ не простил братьев. И не простит. Борьба будет продолжаться, и в этой борьбе Правый Министр — наименьшее возможное зло в этом несовершенном мире — будет опираться на род Минамото.

— Не хочешь переодеться мальчиком? — спросил он Юкико. Получив удивленный взгляд, объяснил: — Я почувствовал ветер с моря, и мне не терпится спуститься как можно быстрее. Поскачем верхом?

— С удовольствием, мой господин!

Кажется, жену обрадовали оба предложения. Ну что ж — всегда хорошо знать, что доставляет удовольствие любимому человеку.

И вот господин губернатор Сэтцу Минамото-но-Райко в сопровождении четырех вассалов и юного пажа несется вниз по склону холма — только ветер свистит, только копыта гулко грохают по дороге, будто сердце в ребра изнутри… Живы. Живы и будем жить. Доживем до весны, доживем до войны… и переживем ее.

Знакомый с детства дворец, куда они ворвались, перепугав сонных смотрителей, встретил гулкой пустотой и запахом тления, неизбежным в домах, где хотя бы месяц не жили. Райко распорядился соскрести отовсюду плесень, выбросить старые циновки и положить новые, а помещения окурить благовониями. Но к вечеру, когда они вернулись, застав дворец уже кишащим прислугой и комнаты почти готовыми, душок никуда не делся. Он ослаб, спрятался в углы и под стрехи — но порой высовывался оттуда и дерзко щекотал ноздри.

Райко выбрал жене комнату, где энгава открывалась в маленькую сосновую рощицу, сразу за которой начинался берег. Горьковато-соленый свежий ветерок вымыл из спальни дым курений и запах пустого жилья.

— Тебе нравится здесь? — спросил он.

— Да, — улыбнулась она, не поднимая головы.

— Чем так смущена моя отважная всадница? — Райко сел напротив и принял из ее рук чашку подогретого вина.

— Это первая моя ночь в чужом доме, — сказала девушка.

— В твоем доме, — поправил Райко.

Она снова улыбнулась — немного виновато, но уже глядя ему в глаза.

Он знал, почему она ощущает вину. Столицу нужно было покинуть быстро, на все положенные церемонии не хватало времени, и хотя Райко, как следует по обычаю, провел ночь в покоях жены, но, как сказано в песне, тростника-то и не срезал. Видимо, господин Корэнака, глядя на лицо жениха, на котором пудра маскировала не румянец, а синеву, что-то такое подозревал, но ему хватило деликатности промолчать. Когда же Райко в дороге почувствовал себя живым, на подоле у дамы Юкико «взошла луна», и вот только вчера, омыв тело в водах горного ручья, его юная жена очистилась.

— У нас вся жизнь впереди. И вся сегодняшняя ночь.

Этот дом быстро заполнится запахом моря, запахом солнца, человеческим теплом.

Ночью Райко был очень, очень осторожен. Ради всего, что прекрасно и хрупко, как первый снег. Ради Тидори, ради дочери Ёсихидэ, ради Богини, ушедшей во мрак… И очень удивился, когда, проведя ладонью по лицу дамы Юкико, почувствовал на руке влагу.

— Я так боялась, что будет больно, — объяснила она. — Мне… рассказывала няня. Я всё лежала и ждала, когда же будет больно. А было только хорошо — и я опять испугалась: вдруг что-то не так…