Наталья Михайлова - Оловянное царство

Дядька Михал неожиданно весело блеснул глазами: брань потешила его душу.

-Пойдем что ль? - спросил молодой парень, который больше всех замерз в своей рогожной ферязи.

-В неметчину? - оскалился медведчик.

-В кабак, - отвечал дед Шумила.

-Эгей, Евстратушка! - дядька Михал нетерпеливо толкнул в бок Гойду, который снова стоял подле него, в раздумье повесив голову.

-В кабак так в кабак! - безнадежно махнул рукой тот.

Потомки скажут, что кабак был церковью антимира. В настоящем мире были богатые и бедные, а в кабаке равно пропивались до нитки; в мире были знать и чернь, а в корчме и в бане все дворяне. В кабаке были безразличны дорогая шуба и грязная гунька , важность и униженность, безродность и знатность. Ученые потомки установили доподлинно, а веселые люди угадали чутьем, что за степенностью и благопристойностью казенного мира стоит тупость Оловянного царства. Поэтому скоморохи любили скакать, прыгать и петь веселые, отнюдь не степенные песни.

На стене Софийского собора в Киеве есть фреска, на которой потешники играют на флейтах, длинных трубах, на арфе и инструменте, подобном греческой китаре, наконец, на тарелках. Флейтист и тарелочник вдобавок еще и пляшут.

Когда-то Русь не видела в этом действе идольской службы. В дни скоморохов Софийского собора Русь еще не открещивалась от своего низового мира, не начинала борьбы с веселыми "бесовыми слугами" и "б...диными детьми". Тогда скоморошье выворачивание мира наизнанку только забавляло народ.

Но с расцветом Московии окончательно сложились устои, которые несколько столетий будут считаться на Руси священными: власть царя и церкви. Это будет жесткая централизованная власть, о которой кое-кто станет говорить как о черте русского менталитета. Но как было власти соблюсти свою священность, пока из нижнего мира до нее доносились брань и хохот? Кромешный мир - не благоговеющий, а смеющийся и пляшущий - был чужд признанию всяких священных и непреходящих устоев. Вопреки казенному миру, вывернутый, кабацкий, скомороший - не клал предела для своего смеха, его же не прейдеши, и не говорил: то свято, потому что относится к царю, церкви и боярам, а это не свято и годно для глумотворства. В Московии оказалось две кафедры: с одной проповедовал поп, а с другой, невидимой, уличной кричал "б...дин сын" скоморох, неграмотный, не ведающий о социальной справедливости, ряженый, в расписной машкаре , бесправный - и изначально враждебный благочинию Оловянного царства. В Оловянном царстве родилось особое оловянное представление об отношении народа к власти: почитание властей. Антимир был предан анафеме за природную непочтительность.

"Аще начнут смехотворение и всякое глумление или гусли и всякое гудение и плясание и плескание и всякие игры бесовские, - сетовал "Домострой", - тогда якож дым отгонит пчелы, також отыдут ангелы божии от той трапезы и смрадные бесы предстанут".

Почитания властей в этом веке потребовали и от другого племени антимира - нищих. Нищие взяли привычку входить в церковь прямо во время святого пения, производить смуту своими криками и воем и драться за подачку клюками. Кто это видел, сравнивал их с разбойниками, вооруженными копьями.

Тут вышел указ, чтобы у скоморохов отняли музыкальные инструменты и сожгли. А о нищих патриарх разослал по московским и загородным церквам особую памятку: нищим де ходить по церкви во время богослужения запрещается, но велено стоять и просить милостыни вне церкви, на паперти и в притворе.

Так власть защищала свои притязания на священность. Недаром почти в тот же год, как отменили скоморошество, было подготовлено и "Соборное уложение", включающее в себя пункты о сожжении на кострах еретиков и о казни за оскорбление чести царя, бояр и воевод.

С того дня, как скоморохи бранились на одном берегу Москва-реки, а на другом стрельцы жгли их дудки, пришел конец скоморошеству. Ватаги, которые были на эту пору в Москве, разбрелись по Руси, но и в прочих городах, даже в больших селах они нередко сталкивались с запретом на потешное ремесло. Им нельзя становилось жить, нечем прокормиться.

Распалась четверка скоморохов: дядька Михал, Евстрат Гойда и еще двое их сотоварищей. Ушел "во фрязи" с другой ватагой самый молодой из них, Никишка Щегол, который играл на лютне. Свое прозвище он получил за редкостную способность к подражанию. Теперь бы его назвали певцом-имитатором. Парень уже бывал за пределами Руси, в немецких землях, где его дар проявился самым неожиданным образом. Как любой скоморох, Никишка умел кричать петухом, лаять, мяукать и всячески щебетать по-птичьи, разве только делал это виртуознее и разнообразнее других. А в неметчине он услыхал песню на тамошнем наречии, взял и запел ее сам. Правду сказать, Никишка запел не по-немецки, а чутьем уловив звуковой строй языка, завел сущую тарабарщину. Так подражают птицам. Но Щегол рассмешил народ на базарной площади, имел успех. К общему веселью он даже поговорил с публикой: те ему по-немецки, а он им по-тарабарски, зато с точностью имитируя голос и манеру речи своего собеседника.