Михаил Ардин - Райское Местечко

– А почему нельзя просто объявить правду?

– Алекс, я тебе сегодня уже говорила о чувстве уязвленного самолюбия миллиардов. Понимаешь, эволюция человека как разумного вида достигла критической точки где-то в двадцатом веке. Это было время массового расцвета талантов, массового появления первых Потенциалов, большинству из которых, к сожалению, не суждено было стать селферами. Чуть ли не целое тысячелетие после этого периода человечество разбиралось с идеями и следствиями идей, родившихся в двадцатом веке. А многие «новые» идеи оказывались забытыми, в свое время не востребованными, теориями и изобретениями. Но главное, что в двадцатом веке человечество начало распадаться фактически на два подвида, поскольку именно с этого периода интеллект стал основным фактором полового отбора.

– Результат сегодня очевиден,- Мелисса усмехнулась,- хотя и не осознан большей частью общества. Двадцать пять процентов населения составляют интеллектуалы, известные как «специалисты», а семьдесят пять – остальные. И эти части общества не смешиваются между собой, более того, они все больше и больше расходятся и генетически, и в образе жизни. Надо сказать, мы прилагаем большие усилия, чтобы факт разделения человечества по уровню интеллекта не бросался в глаза. Слишком хорошо из исторического опыта известно, какие социальные последствия могут иметь место при осознании широкими слоями общества того или иного вида неравенства людей. Даже термины «специалист» и «универсал» придуманы именно с целью маскировки истинного положения вещей. Не случайно очень большая часть специалистов – это психологи и социологи, которые работают именно в области общественных отношений.

– Те, кого мы называем «специалисты»,- продолжала Мелисса,- являются и «источником» Потенциалов и творческой силой в обществе. Понятно, что наиболее яркие достижения, как в науке, так и в искусстве, принадлежат именно Потенциалам и селферам. Ведь талантливый человек талантлив во всем. Но осознание обществом этого факта будет иметь чрезвычайно неприятные последствия. Поэтому большинство селферов занимаются искусством под видом обычных людей, часто даже якобы «универсалов». И мы никогда не выступаем в спортивных соревнованиях,- Мелисса рассмеялась,- потому что это просто нечестно. Но наука и искусство – это другое дело, это мы себе позволяем.

– Мелисса, а чем еще, кроме живописи и балета, вы занимались?

– Ну, Алекс, не все сразу. Конечно, у меня было не так уж много свободного времени, но кое-что… При случае узнаешь. А теперь я оставлю тебя одного. Можешь рассматривать здесь все что угодно, а у меня сегодня есть еще дела. Когда будешь уходить, просто погаси свет. Пока. Спокойной ночи. До завтра.

И Мелисса ушла, оставив меня одного наедине с ее картинами.

На мольберте стояла картина, пейзаж на которой был завершен. Ночной океан, шторм. Вспышка молнии высветила почти затонувшую каравеллу. В разрывах несущихся в черном небе туч видны были две бледные луны. А на подоконнике распахнутого окна изящная чашечка с дымящимся кофе соседствовала с сетевиком, налобной повязкой для третьего, фасетчатого, глаза и двумя книжными пластинами… Справа на подоконнике оставалось пустое место еще для какого-то предмета, его контуры были слегка намечены, но я не смог разобрать, что это будет за вещь.

Из законченных работ мое внимание почему-то сразу же привлекла картина, на которой из окна был виден раскинувшийся на равнине город, вернее, небольшой городок, пыльный и какой-то сонный. Маленькие домишки производили общее впечатление унылой обшарпанности. Грязные улицы, чахлая растительность, никаких ярких пятен. Тоскливый пейзаж. Даже солнечный свет казался усталым и безрадостным. Скучный мир. А на подоконнике, на небрежно брошенной сверкающей шкуре снежного волка с Альбины, лежали железная палица и железная же шестипалая перчатка с шипами на всех суставах.

Картина производила очень странное впечатление. Я смотрел на нее и почему-то никак не мог оторваться, не мог отвести взгляд и отойти. И чем дольше я смотрел на эту картину, тем сильнее меня охватывало ощущение тревожного ожидания, какой-то непоправимой предопределенности и безнадежного отчаяния.

Наконец я сделал над собой усилие и отвернулся. Я закрыл глаза и почувствовал, что очень устал. У меня не осталось душевных сил, чтобы рассматривать остальные картины.

Я вышел на улицу. Свежие запахи влажной ночи, изумрудная листва, прозрачная в пробивающихся сквозь нее лучах садовых фонарей, теплый свет из двух окон коттеджа Мелиссы с трудом вытесняли из моего сознания чувство отчаяния, которое вселила в меня эта картина в мастерской. Я вдыхал ночной воздух и повторял себе, что на картине – всего лишь придуманные образы, нигде и никогда не существовавший мир. Но эта картина стояла у меня перед глазами, и глупое сердце ныло от предчувствия грядущей беды, от невозможности ее предотвратить.