Лилия Батршина - Поплачь о нем, пока он живой

Девушка молчала, не зная, что сказать. Что тут скажешь? Даже выражение сочувствия прозвучит как лицемерие…

— Простите, — только и произнесла она.

— Ничего, — хозяин помотал головой, будто пытаясь отогнать душившие его мысли, и продолжил: — Понимаешь, Любава, мы бессмертны. Вы, люди, любите говорить, что ничего вечного нет, но это не совсем так. Я живу на этом свете уже несколько тысяч лет, я многое повидал. А Лалерийну всего пятьдесят три года. Его мать — человек, про отца никто ничего не знает, она предпочитала молчать и теперь унесла эту тайну с собой… Она прибилась к одному из наших караванов, идущих сюда, и осталась жить с нами. Мы ни о чем не спрашивали, а она особо не рассказывала… Она воспитала своего сына так, что он ничего не знает о людях. Что вы смертны, подвержены болезням… Мы не перечили. И теперь я в тупике. Я не знаю, как ему объяснить, что она умерла…

Любава сложила руки на коленях, вздохнула. Закрыла и снова открыла глаза. Она вспомнила, как год назад её позвал к себе отец и, взяв за плечи и глядя в глаза, сказал, что их мама больше никогда не придет домой… Она хорошо помнила, что даже не могла плакать, её только затрясло, как в лихорадке, и оглушило этим огромным горем. Отец прижал её к себе, что-то говорил, успокаивал, хотя у самого по щекам текли слезы… А потом попросил её самой сказать брату об этом. И она не знала, как это сделать, так же, как и Морелейм…

— Для начала ему надо, наверное, рассказать о людях… — тихо сказала Любава.

— Он не поймет… — хозяин вздохнул. — Он даже не знает, что такое смерть и, тем более, старость… Вот если бы найти его отца… Или отправить с кем-нибудь путешествовать, чтобы он со временем на самом деле понял…

— А сейчас? Как ребенку, говорить, что его мать куда-то надолго уехала? — Любава покачала головой. — Неужели у вас нет книг каких-нибудь о других расах, о людях, о смерти?

— Наши книги — старинные летописи древних веков, — Морелейм посмотрел в окно. — Красивые предания, сказания… Песни мы не записываем, считаем, что их нельзя записывать. На бумаге они теряют всю свою красоту. А о людях… Зачем нам писать о людях, о смерти? Наши народы почти не соприкасаются… Я хотел сказать ему, что мать ушла, навсегда, и он со временем поймет, почему и куда, но… никак не могу решиться…

Любава встала и подошла к Морелейму со спины. Тот стоял и вздыхал, тяжело и безнадежно.

— Вам придется, Морелейм, — тихо сказала она. — Поверьте, я знаю, как это тяжело, но… Никто, кроме вас, этого не сделает…

— Да. Я знаю, — эльф кивнул, повернулся к девушке и положил руку ей на плечо. — Я пойду найду его, пока он в поле не ушел. А вы оставайтесь. Мы вас не гоним, но и силой не будем держать. Сегодня вечером будет плач по умершей. Оставайтесь, в моем доме есть хорошие певцы.

— Спасибо, но… — Любава опустила глаза. — Но я не думаю… Не знаю, как Гилрэд, а я не могу слушать плач. Слишком сильны воспоминания…

Морелейм пожал плечами.

— Я повторяю: я не смею удерживать вас силой. Если соберетесь идти сегодня — идите, я дам вам провожатого, он доведет вас до дороги.

— Я поговорю с Гилрэдом, — сказала Любава, — когда он освободится. Мы решим вместе…

Хозяин кивнул и пошел прочь быстрым, решительным шагом обреченного. В дверях разминулся с Бьёрном и скрылся во дворе.

— Что это с ним? — Бьёрн проводил эльфа долгим взглядом и обернулся к Любаве. — Он с утра сегодня какой-то… не знаю, как сказать…

— Убитый, — договорила за него девушка. Подошла. — У Лалерийна умерла мать. Сегодня похороны. А Морелейм не знает, как ему об этом сказать… Я не хочу здесь оставаться на плач, Бьёрн…

Он задумчиво посмотрел в сторону и тихо сказал:

— А я бы остался…

— Бьёрн, пожалей меня, пожалуйста, — Любава опустила голову. Вздохнула. — Я год назад сама мать схоронила… Я… не выдержу…

— Я с самого детства слышал легенды об этом городе, об эльфах, об их песнях… — Бьёрн вздохнул. — Тебя же никто не неволит туда идти. В комнате побудешь, не спускайся.

— Ну… ладно, коли так. Только бы не слышать этого снова… — вновь вздохнула девушка. Взгляд её упал на его правую руку, уже не висевшую на перевязи и будто бы более уверенную. Она улыбнулась. — Как рука твоя? А платок мой где?

— Все хорошо, спасибо, — Бьёрн достал из-за пазухи её платок и протянул Любаве. — Ещё раз спасибо.

— Всегда пожалуйста, — ласково улыбнулась девушка и, развернув его, повязала на шею. Передернула плечами. — Ну, пойду я, наверное, наверх… — и не сдвинулась с места.