Робин Мак-Кинли - Красавица

Я была младшей из трех дочерей. Наша мама, воспринимавшая все буквально, дала нам имена Грейс, Хоуп и Онор [1] [1] Грейс, Хоуп и Онор — Прощение, Надежда и Честь (возможные русские эквиваленты - Вера, Надежда, Любовь) – христианские имена, которые давали девицам в надежде, что их характер будет соответствовать именам , но немногие, кроме священника, крестившего нас, помнили мое настоящее имя. Мой Oтец все еще любит рассказывать историю о том, как появилось мое странное прозвище: я пришла к нему с вопросом, когда поняла, что наши имена означают нечто большее, чем просто «эй-ты-подойди-сюда». Он преуспел в объяснении имен «Прощение» и «Надежда», но не смог легко объяснить пятилетнему ребенку концепцию чести. Я выслушала его с выражением глубочайшего отвращения на лице и сказала:

– Ха! Уж лучше быть Красавицей.

Он рассмеялся; а в течение следующих нескольких недель рассказывал каждому, кого встречал, историю о своей развитой не по годам дочери. Я обнаружила, что мое неверно понятое мнение воплотилось в реальность; по крайней мере, прозвище прикрепилось ко мне прочно.

Мы были красивыми детьми: с кудрявыми светлыми волосами и серо-голубыми глазами; волосы у Грейс были ярче, а глаза Хоуп – больше, но первые десять лет разница не была так заметна.

Грейс (она на семь лет старше меня) стала красивой, невероятно изящной девушкой. Ее волосы вились и были прекрасны, роскошны, такого же масляно-жёлтого цвета, как и в детстве (так говорили преданные друзья нашей семьи), а ее кристально-голубые глаза, обрамленные длинными ресницами, были прозрачны, как майское утро после дождя (это заявляли ее преданные поклонники).

Волосы Хоуп потемнели до насыщенного каштанового цвета, а большие глаза стали дымчато-зелеными.

Грейс была сантиметров на пять повыше, и, если ее кожа была розоватой, то у Хоуп была – цвета слоновой кости. Кроме существенной разницы в цвете волос, мои сестры выглядели очень похоже: обе высокие и стройные, с тонкими талиями, прямыми носиками, ямочками на щеках, когда улыбались, и маленькими деликатными руками и ступнями.

Я была на пять лет младше Хоуп и не знаю, что со мной произошло. Я становилась старше и волосы мои приобрели мышиный оттенок (не блондинка, не брюнетка), детские кудри сошли, а все, что осталось, совершенно не поддавалось завивке; глаза мои стали мутно-карими. Более того: я не росла, была тощей, неуклюжей, неразвитой, с большими руками, длинными пальцами и огромным размером ноги. А что еще хуже, в возрасте тринадцати лет я вся покрылась прыщами. Я была уверена, что в семье моей матери столетиями не было ни прыщика. А Грейс и Хоуп продолжали быть восхитительно-невинными и прекрасными, и каждый холостой мужчина (а также многие женатые) продолжали сгорать от любви к ним.

Ребенком меня очень баловали. Наша мать скончалась меньше, чем через два года после моего рождения, а наша сестренка Мерси умерла через две недели после нее. Хотя у нас были весьма опытные и очень добрые няньки и гувернантки, сестры чувствовали, будто вырастили меня они. К тому времени, как стало ясно, что я не оправдаю надежд семьи и не вырасту красавицей, меня называли так уже больше шести лет; и хотя я ненавидела это прозвище, но была слишком гордой, чтобы меня избавили от него. Мне не так уж нравилось и мое настоящее имя, Онор; если откровенно, то оно звучало, как ярлык, словно «честная, достойная» – это самое лучшее, что могли обо мне сказать. Было мило со стороны моих сестер не замечать возрастающего несоответствия моего прозвища и внешности. Чего уж хуже: они были настолько добросердечные, насколько красивые, и их доброта была искренней.

Наш Отец, храни его Бог, даже не замечал, что была значительная разница между двумя его старшими дочерьми и младшей. Наоборот, он все время улыбался нам за обеденным столом и говорил, как доволен, что мы становились тремя такими непохожими девушками; что он всегда сочувствовал семьям, в которых все выглядели, как лепестки одного цветка. Сначала недостаток понимания с его стороны обижал меня, и я подозревала его в лицемерии, но со временем стала благодарна ему за эту великодушную слепоту. Я могла говорить с ним открыто о своих мечтах, о будущем без страха, что он почувствует жалость ко мне или засомневается в моих побуждениях.