Вениамин Шехтман - Инклюз

Привычный к нынешней жизни машинист пожал плечами и обеими руками закрутил штурвал тормоза, а я с интересом оглянулся в поисках пулемета.

Непростой приказ отдал рыжий! Пулемет, а с ним и пулеметчик лежали на рельсах чуть не в сотне саженей от паровозного скотоотбойника, и расстояние быстро сокращалось. Но машинист не нервничал, пулеметчик был спокоен, а мне-то тогда чего волноваться? В лучшем виде паровоз встал колом сажени за три от дула "Льюиса". Скрипел, выл, чуть не развалился, но встал же!

— Вылазьте, давайте! — поторопил нас с машинистом рыжий. Мы спрыгнули на щебень насыпи, и нас чуть не стоптала своим чалым жеребцом курносая. Рыжий спрыгнул вслед за нами, и, подняв винтовку, оттолкнул меня подальше от паровоза. Мои сапоги заскользили по щебню, подковки брызнули искрами, отчего чалый вздрогнул и заплясал.

— Я те дам лошадку пугать! — гаркнула курносая девка и замахнулась на меня саблей, правда, вроде как не всерьез. Я уж видал, как всерьез замахиваются — не спутаю.

— Хватит, а? — прикрикнул я на нее — Груз берете? Ну, так лезьте на паровоз и берите, а нам дальше ехать.

— Мы уже взяли груз; избегайте ненужных советов, товарищ или сударь, по вам не поймешь, — промурлыкал плавно, словно бы стекший с паровоза юноша в серой гимназической куртке.

Я тогда сразу понял, а позже и, наверное, узнал: они с рыжим еще в депо спрятались на паровозе, и так с нами и ехали. Но где? Где на маневровом паровозе можно так спрятаться? Их же ни механики не нашли, ни машинист, пока котел перед отправкой грел.

Так меня это заинтересовало, что я сразу и спросил рыжего, а, где мол прятались? Только он мне не ответил, потому что вместо с курносой и серым стал смотреть, что же в здоровенном саквояже, который им в добычу достался, интересного. А пулеметчик не подошел, так и лежал, пошевеливая дулом. Это он нам с машинистом так намекал, чтобы тихонько себя вели. Мы и вели.

А те трое, наоборот, шумели. Ну, а кто б не шумел! К Дыбенко-то чуть не полпуда кокаина ехало, несколько дюжин морфина в довоенных мерковских и байеровских ампулках и четыре бутыли нитроглицерина, запеленутые в тряпье и солому. Знал бы, что столько гремучки везем, на руках бы всю дорогу саквояж держал!

Да машинист-то не знал, что за груз, вот и мне не сказал. Мы б потом, может, и полезли б — любопытно ведь, но не сразу же!

Добыче налетчики были рады; они и до того-то были не злые, а стали и вовсе добрые. Машиниста по плечу хлопнули, угостили ломтем хлеба с салом, велели передать Дыбенке, что старые знакомые ему кланяются. Хлеб машинист в карман тужурки сунул, плечами опять пожал и пошел паровик разгонять. А я на паровоз не полез. Помахал машинисту и стал знакомиться с налетчиками. Объяснил про себя, мол, дружен с эсэрами, но человек вольный. Про них-то сразу понятно было: анархисты из самых идейных. Не тех, которые Кропоткина начитались, и не матросни пьянущей, которая рада что со своих броненосцев живой утекла и теперь шараболится во весь клеш, а такие вот люди, которые свободу не узнали и не поняли, а сами они свобода и есть.

Вот сказал про матросню, а матрос-то среди них был один. Подошел к нам, когда паровоз уехал. До того, оказывается, на горушке поодаль с драгункой лежал, и, если не врет, в любое время мог нам с машинистом головы отщелкать.

— Зачем же секрет делать, если мы и так под пулеметом лежим? — это я поинтересовался.

— Видишь, дорогой человек, нас пятеро, — ответил матрос, — и об тот год было пятеро, и хорошо бы, чтобы и на будий год тоже. Много, знаешь кого, чтоб в степи впятером буянили и все живы были? А мы вот живехоньки, потому что друг об друге переживаем, как говорится — страхуем.

И пояснил, что страховка — это, когда в цирке за веревку артиста держат, чтоб не расшибся.

Пулеметчик, как оказалось, не просто так на путях лежал, а на складной дрезине-качалке. Мне, как гостю, первым качать выпало, а остальные пока пассажирами ехали. Кроме курносой: она как с коня не слезала так и не слезла, верхом вперед умелась. Я подумал: кухарить там, самовар ставить. Ошибся.

Кухарить пошел матрос, а курносая, обогнав нас, только разведала: нет ли засады на обезлюдевшем после Шкуро немецком хуторе, от которого не выгорел только каретный сараек. Хороший сарай в удобном месте. Огня снаружи не видно, а изнутри, если надо, полстепи в бинокль разглядеть можно. Там в сарае они и жили вместе с десятком коней. Отменных коней, командирских.

Я люблю истории послушать, а они-то все друг другу по семь раз на круг пересказали за полтора-то года. Вот теперь мне все и выкладывали под мою сливянку, которую один грек в Екатеринослав привез продавать, да мне даром досталась, и дыбенковский кокаин.