Урсула Ле Гуин - Всегда возвращаясь домой. Книга 1

Мое сердце танцует, танцует,
на знакомых тропах – танцует,
и в дверях знакомых – танцует,
и в комнате каждой – танцует,
с пылинками вместе – танцует
в лучах восходящего солнца.

И в словах моих радость – танцует,
и в песнях она – танцует,
и во сне моем радость – танцует.
Даже пыль подметаю, танцуя,
убираю свой старый, но светлый,
солнцем пронизанный дом.

Это долгий-предолгий танец:
в тишине, в этих комнатах старых.
Слышен клич перепелки снаружи,
свет солнечный в окна льется…
Все эти годы так было.

Сколько раз этот пол подметали!
Отец глядел из окна когда-то,
мать за этим столом писала,
в детстве я, а потом мои дети
просыпались здесь утру навстречу —
в этом солнцем пронизанном доме.

Те, кто хочет драться, пусть табак курят.
Кто напиться хочет, пусть пьет свое бренди,
Кто «полетать» навострился, пусть конопли
покурит.
А кто доброй беседы жаждет, пусть вина лучше
выпьет.
Я же сейчас ничего не желаю такого.
Ранним утром воздух чистый вдыхаю и пью
только воду,
потому что сейчас мне нужны чистота и молчанье
да несколько слов на белом листе бумаги,
что вьются вкруг моей мысли в чистоте
и молчании утра.

Милый мой дом,
милый мой дом,
вместе с тобой мы стареем.
Старые комнаты тихи.
Я живу здесь, и мать
моя молодой здесь жила.
Дверь, что на северо-запад выходит,
дверь, что на юго-запад выходит.
Может быть, в этих стенах
еще успеет состариться внучка
моей дочери. В этом вот доме.
Может, когда-нибудь после смерти
я загляну сюда – в дверь,
что на юго-запад выходит,
иль в другую дверь этого дома,
пройдусь по комнатам старым,
где жизнь прожила я,
по милому дому.

Ах, мудрая храбрая птичка!
Восседаешь на ветке так гордо,
охорашиваешься прилежно,
точишь острое свое оружье —
меня ни за что не пропустишь.

Ну что мне сказать тебе?
Впрочем, ты на меня ноль вниманья,
нежно и тихо пропела трижды
и ко мне спиной повернулась,
храня тишину, храня молчанье лесное.

Вот в лес я вошла,
сижу у источника
с сердцем иссохшим.
Азалия удушающе пахнет —
ее цветы для крошки-колибри.

Не могу прочесть я ни слова
на грудке у воробьихи,
хоть она и подходит близко,
чтобы все прочесть я сумела.

Вода темна, молчалива,
пьют ее корни деревьев.
В трех местах она наружу выходит
среди скал и одно обретает русло.

Пестрый цветочный коврик
за сине-зеленой скалою,
стеклом блестящей на солнце.

Страж мой, синичка, пропела
над вратами этого Дома,
среди мхов, близ травы,
молчанье хранящей.

Высохло сердце мое,
ибо стара я стала.
Сколько же лет белым цветом
цвела здесь азалия эта?
Сколько же лет струится
молчаливый этот источник?

Дождь будет завтра,
и завтра мне сюда не подняться.
Внизу я дождь буду слушать
и думать о птицах здешних,
бесстрашных и осторожных
в зарослях лавра, в кустах душистых,
на ветвях азалии старой,
в тени огромных деревьев этих,
что пьют тишину и молчание леса.

Думая о быстром ручье, бегущем
меж берегами нависшими,
под дубами, ольхой и ивами,
под деревьями земляничными
и под благородными лаврами;
думая о прозрачной воде, струящейся
над пестрою галькой, выстлавшей русло,
что после излучины на равнину выходит,
стекая по склону в тени мощных лавров,
и снова, петляя, в холмах исчезает,
спускается в небольшую лощину;
думая о быстром ручье, о прозрачной воде
в чужом краю, в сухие месяцы осени,
я, конечно, в голос заплачу и в комок сожмусь,
мечтая всем сердцем вдохнуть аромат этих лавров.
И мечты мои станут этой водою,
а душа моя – камнем в струях этой воды бегущей.

И вот я здесь.
И вот я вернулась туда,
где вода из-под скал
на поверхность выходит.