Елена Хаецкая: Дорога

За месяц путешествия Мракобес заметно сдал. Балатро не знал, сколько ему лет. Сорок, пятьдесят? Спрашивать не решался, а догадаться не мог. Иеронимус выглядел усталым.

В полумиле стояла комедиантская телега, готовая к отбытию. Лошадь запряжена, Арделио держит в руках поводья, на Иеронимуса не смотрит, отворачивается.

— Мы уходим, — сказал Балатро. — Арделио, Клотильда и я.

Иеронимус молчал.

— Проклятье, святоша, — сказал Балатро, уже не чинясь. — Ты затащил нас в эти проклятые горы. Там, внизу, мы боялись тебя. Здесь — чего бояться? Все позади, впереди только смерть. И в Страсбург нам не дойти, покуда ты с нами.

Иеронимус удивился. И скрывать не стал.

— Почему? Разве не ты сам выбирал дорогу?

— Дорогу-то выбирал я, — медленно проговорил Балатро, — но, похоже, она повернула не туда, куда хотелось. Завтра нам всем перережут глотки. Тебе-то что, ты и варфоломеевы разбойники — все вы попадете в рай. Ну а комедиантам надеяться не на что. Вся наша жизнь — здесь, на земле. Так что мы уходим.

— Перережут глотки? Кто?

— Ты, святой отец, действительно блаженный? — разозлился Балатро. Невозмутимый вид Иеронимуса выводил его из себя. — Там, на горе, замок.

И показал рукой — где.

Еще вчера никто из них ничего не видел, никакого замка. Но теперь, прищурившись, Иеронимус разглядел высоко на вершине укрепленные стены, высокие башни.

Иеронимус покачал головой:

— Сколько жил в этих местах, никогда не слышал о таком.

Балатро сдвинул брови.

— Я тоже. Ох как мне это не нравится. Сегодня же спускаемся с гор. Арделио приметил уже дозоры. Не знаю, кто засел в этом вороньем гнезде, но ничего хорошего ждать не приходится. Жуть здесь творится какая-то. Мы — простые актеры. Для чего живем? Делаем бесполезное дело для радости других. А здешние ужасы не для нас.

Иеронимус помолчал еще немного. Потом тихо спросил:

— Зачем ты позвал меня?

— У тебя с собой деньги, — прямо сказал Балатро.

— Да, — сразу отозвался Иеронимус.

— Много?

— Гульденов семьдесят или около того.

— Отдай.

Иеронимус снял с пояса кошелек, отдал комедианту. Балатро взял, развязал, сунулся, поворошил монеты.

— Ладно, — только и проворчал он.

И напрягся, глядя куда-то за плечо Иеронимуса.

Мракобес обернулся. Тень рослого мужчины. Ремедий. И в руках аркебуза.

Балатро оттолкнул от себя Иеронимуса, шагнул навстречу Ремедию. И Клотильда, выскочив из телеги, бросилась к нему, обхватила обеими руками, повисла на шее мельничным жерновом — увесистая все-таки девица. Растерявшись, Ремедий смотрел в ее сумасшедшие глаза. А женщина прошептала в самое его ухо:

— «Любовь» бьют только «Любовью», монашек.

Балатро повернулся к Иеронимусу.

— Отпусти его с нами.

— Я никого не держу, — возразил Иеронимус.

— Отпусти, мать твою, — зарычал Балатро. Бледное рябое лицо комедианта пошло красными пятнами.

И Иеронимус сказал:

— Ремедий, уходи с ними.

Балатро забрался на телегу, устроился рядом с Арделио. Клотильда сняла руки с шеи Ремедия, пошла за своими товарищами. Гордо шла, танцующим шагом, будто готовилась запеть перед толпой.

Телега скрипнула, дернулась, тронулась с места.

Иеронимус кивнул Ремедию.

— Иди, догоняй их. ТЕПЕРЬ они доберутся до Страсбурга.

Ремедий все еще мешкал.

— Идти за ними?

Иеронимус молчал. Солнце вставало над горами, начал таять иней на опавших листьях. Ремедий побелел, метнул взгляд в ту сторону, куда двигалась телега. Ее еще видно было между деревьями.

А Иеронимус молчал.

Ремедий переступил с ноги на ногу.

— Так мне что… за ними? — снова спросил он.

— Идти куда-то — по-твоему, значит обязательно за кем-то? — спросил его Иеронимус.

Очень тихо спросил.

Путаясь в одежде, Ремедий пошел вниз по лесной дороге. Несколько раз спотыкался, оборачивался, но Иеронимус больше не смотрел на него.

И с тем ушел солдат.

Дозор дал о себе знать к полудню. Неприятная это была встреча. Из-за деревьев бесшумно выступили солдаты. Как на подбор, все рослые, с красивыми сумрачными лицами. И вроде бы немного их было, а казалось, что лес полон ими.

И они не проронили ни слова. Просто показались из леса. Безмолвные, грозные. Их темные глаза смотрели на путников неподвижным, ничего не выражающим взглядом.

Под этим взглядом вдруг съежился, сжался и заверещал невразумительное Варфоломей. Румянец залил его бледное, тонкое лицо.

Бурно зарыдал Михаэль Клостерле — в голос, не стыдясь.