Елена Хаецкая: Свора пропащих

— Я ландскнехт, — проворчал Мартин. — Мы все тут прокляты. Ты видел наше знамя?

— Да, — сказал монах.

— Я сам купал его в крови. — Мартин открыл глаза, яростно блеснул белками.

— Я отпущу тебе грехи, — спокойно произнес монах. — Для того меня и позвали.

— Ну, спрашивай, только учти: я перезабыл все молитвы. Ты уж подскажи мне, какие слова принято говорить на исповеди.

— Не надо слов, какие принято говорить. Ты еще помнишь десять заповедей?

— Я убивал, — заговорил Мартин, прикрыв веки. — Я крал. Я лжесвидетельствовал. Я прелюбодействовал…

— Значит, госпожа Осень приходит к деревьям, а не к людям, так, мама?

— Да, сынок. К людям приходит только Смерть.

Когда тело Мартина, завернутое в старую мешковину, забросали сырой землей и воткнули в свежую могилу две палки, связанные крестообразно, капитан жестом подозвал к себе монаха. Тот подошел, почти не оскальзываясь на мокрой глине, остановился в двух шагах, откинул с лица капюшон.

Нехорошее лицо у монаха. Угрюмое, с тяжелым подбородком, рубленым носом. И губы сложены надменно, изогнуты, как сарацинский лук. При виде таких служителей божьих суеверные бабы спешат обмахнуться крестом.

— Уж очень вовремя ты появился, — сказал ему Агильберт вместо благодарности. — Мои люди впали бы в уныние, если бы знали, что им предстоит умереть без исповеди.

— Иисус сказал: «Исповедуйтесь друг другу», — напомнил монах, глядя на капитана своими странными, очень светлыми глазами.

— Всегда лучше, когда работу делает профессионал, — возразил Агильберт. — Мои ландскнехты обучены убивать. Смею тебя заверить, они делают это добросовестно. А ты обучен отпускать им грехи. Пусть каждый будет занят своим делом, и в мире воцарится госпожа Гармония.

Монах шевельнул бровями и еле заметно раздвинул губы в усмешке, которая была и не усмешкой вовсе.

— Ты что-то хотел мне сказать.

— Да. Оставайся с нами, — прямо предложил Агильберт. — Ты бродяга, как мы, привык к походной жизни. И ума у тебя побольше, чем у нашего Валентина. Не станешь соваться под пули.

— Валентин? — переспросил монах. — Так звали вашего капеллана?

Агильберт кивнул.

— Храбрец был, — добавил капитан, желая показать этому незнакомому монаху, как велика понесенная отрядом потеря и как мало надежды ее возместить.

— Валентина застрелил булочник в Айзенбахе, когда святой отец полез грабить, — сказал монах.

Агильберт ошеломленно замолчал. Но пауза длилась не дольше нескольких секунд, после чего капитан громко расхохотался.

— Ай да святоша! — сказал он. — И это ты вызнал. Не зря столько времени торчал у Мартина… Так останешься? Я буду платить тебе пять гульденов в месяц.

— У Эйтельфрица капеллан получал тридцать пять, — заметил монах.

— Тебе-то что?

Монах пожал плечами.

— Я останусь с вами, пока во мне будет нужда.

И повернулся, чтобы уйти.

— Погоди ты, — окликнул его капитан. — Звать-то тебя как?

Монах повернулся, глянул — высокомерно, точно с папского престола, и ответил чуть не сквозь зубы:

— Иеронимус фон Шпейер.

Так «Свора Пропащих» обрела нового духовного наставника взамен отца Валентина, который большинству годился в сыновья.

Неуживчив был тогдашний правитель Страсбурга Лотар. С городом обращался как бог на душу положит, а что взгромоздит всевышний на лотарову душу, и без того отягченную, — о том лучше не задумываться. Перед соседями же охотно выставлял Лотар свой драчливый нрав: если ни с кем и не воевал, значит, готовился к новому героическому походу. Вечная нужда в солдатах превратила Лотара в благосклонное божество для ландскнехтов.

К Страсбургу и двигалась «Свора Пропащих» после того, как победоносный Эйтельфриц был разбит у Брейзаха. И кем? Этим юбочником, раменсбургским маркграфом, который только одно и умеет — отсиживаться за крепкими стенами. И ведь отсиделся.

Удача отвернулась от Эйтельфрица, а он все не хотел тому верить, бесновался, искал виноватых. Но Раменсбургская марка устояла перед натиском его солдат, даром что разграбили половину деревень в округе. И когда под стенами Брейзаха полегли две трети воинства, набранного сплошь из отпетых головорезов, неистовый Эйтельфриц впал в ярость.

Повелел отрубить головы двум своим капитанам.

Колесовал шанцмейстера.

Выстроил длинный ряд виселиц для «дезертиров», как именовал теперь уцелевших после бойни солдат.

А под конец переломал, истоптав ногами, все павлиньи перья на своем берете…