Елена Хаецкая: Ведьма

— Человеческую хворь исцеляют естественными средствами, — ответил Иеронимус. — Естественный ход вещей подобен спокойной воде в пруду. Прибегая к колдовству, ты бросаешь камень в этот пруд. Как ты можешь заранее сказать, кого и как заденут волны, разбежавшиеся во все стороны?

— То, что я делала, не было колдовством, — возразила Рехильда. — Я лишь применила силу, заключенную в камнях. Она УЖЕ была там. Мои действия только высвободили ее. Если бы я умела делать это раньше, я спасла бы дочь Доротеи, которая умерла от удушья, и несчастная женщина обрела бы утешение.

— Доротея была в числе тех, кто донес на тебя, — сказал Иеронимус.

Рехильда онемела на мгновение. Потом вымолвила:

— Зачем вы говорите мне об этом?

Иеронимус поднялся из-за стола, отложил перо.

— Чтобы лишить тебя мужества.

— В таком случае, вы не боитесь, что мое колдовство может повредить ей?

— Нет, — сказал инквизитор.

— Можно, я сяду? — спросила женщина, чувствуя, что слабеет.

— Нет, — спокойно сказал Иеронимус фон Шпейер, и она осталась стоять.

Он прошелся по комнате, о чем-то раздумывая. Потом резко повернулся к ней и спросил:

— Расскажи, как ты повстречала его.

— Кого? — пролепетала женщина.

— Ты знаешь, о ком я говорю, — сказал Иеронимус. — И не лги мне. Я тоже встречался с ним.

— Я не понимаю…

Иеронимус отвернулся, подошел к столу, взял какой-то документ.

— Ты умеешь читать?

— Немного.

Он сунул листок ей под нос, но из рук не выпустил. Рехильда наклонила голову, зашевелила губами, разбирая четкие буквы:

«…сбивчивые и недостоверные показания наряду с прямыми и косвенными уликами, указывающими на несомненную причастность к колдовству и грубому суеверию, приводят нас к выводу о необходимости провести допрос под пытками. По этой причине мы объявляем и постановляем, что обвиняемая Рехильда Миллер, жена медника Николауса Миллера, из города Раменсбурга, должна будет подвергнута пыткам сегодня, …. в семь часов пополудни. Приговор произнесен…»

Иеронимус отобрал листок, аккуратно положил его на стол, прижал уголок листка тяжелым подсвечником. Женщина почувствовала, как онемели ее пальцы.

Иеронимус взял ее за руку.

— Идем, — сказал он.

Безвольно пошла она за ним, спустилась в подвал, чтобы увидеть то, о чем прежде лишь слышала: заостренные козлы, на которые усаживают верхом, привязав к ногам груз, на 36 часов; кресло, утыканное острыми иглами; тиски, в которых дробят пальцы рук и ног, колесо и дыбу. Ее затошнило, она схватилась за горло, покачнулась и чтобы удержаться на ногах, вцепилась в одежду Иеронимуса.

Он поддержал ее, но не позволил ни уйти, ни отвернуться, а когда она прикрыла глаза, хлопнул по щеке.

— Смотри, — сказал он еле слышно, — не отворачивайся, Рехильда.

Она слабо дернулась, попыталась вырваться. Но выхода отсюда не было. Кругом только толстые стены, рядом только страшный монах в грубом коричневом плаще. Холод и одиночество охватили ее, в горле зародился смертный вой и вырвался наружу отчаянным зовом брошенного ребенка:

— Агеларре!..

Почти два года назад, таким же жарким летом, Николаус Миллер отправился в соседний Хербертинген, небольшой город к северо-западу от Раменсбурга, куда выдали замуж его младшую сестру. Рехильда поехала с мужем.

Это была ее первая отлучка из дома за все неполные двадцать лет ее жизни. Сидя в крытой телеге и слушая, как бубнит под нос возница, нанятый Николаусом:

O reiserei, du harte speis, wie tust du mir so we im pauch!

Im stro so peissen mich die leus, die leilach sind mir viel zu rauch…

[Бродяжить — вот горькая сладость, Солома в волосьях, а в брюхе уж гадость.

Трясусь я в телеге, голодный, больной.

Что станется завтра со мной?..]

Рехильда оживленно вертела головой, смотрела, как поля сменяются лесом, густые заросли — прогалинами и вырубками. В тысячный раз благословляла она Николауса, который вырвал ее из скучного, беспросветного бытия у тетки Маргариты, показал все эти чудеса. И столько их еще впереди. Только бы он прожил подольше, ее добрый муж.

Душу бы дьяволу отдала, только бы с ним ничего не случилось, подумала Рехильда и тут же, по молодой беспечности, забыла об этой мысли.

— Через три версты деревня, Штайнпендель, Каменный Маятник, — сказал возница, обрывая монотонное пение, похожее на гудение толстого шмеля. Он обернулся к Николаусу, уловил одобрение на лице хозяина и сам, в свою очередь, покивал. — Лучше там и заночевать, господин Миллер. Дальше дорога пустая до самого Линденбурга… Да что я рассказываю, сами знаете.