Наталья Егорова - Умный дом

Звонок настиг Егора в самый разгар выяснения отношений с начальницей из Дома культуры. Номер был незнакомым, и Егор раздраженно выключил аппарат.

Стоило выйти на улицу под колючий дождь, как телефон зазвонил снова.

— Да!

— Вы Егор? Маслов?

Женский голос медовой густоты и охряного оттенка.

— Да.

— Мне говорили, вы занимаетесь реставрацией картин.

Строго говоря, реставрацией он не занимался, если не считать спасенный пару лет назад натюрморт: хозяйка начиталась интернет-форумов и решила обновить картину посредством мыльной губки. Егор неделю возился, перетягивая набухший холст, а потом еще дописывал те места, где напрочь отслоилась краска. Получилось не то чтобы безупречно, но, если не приглядываться, не догадаешься.

Однако возражать медовому голосу было решительно невозможно.

— Ну… А что за картина?

— Я думаю, начало двадцатого века. Холст. И, по-моему, масло.

Немногословна и самоуверенна. Наверняка брюнетка в алом деловом костюме. Четырехкомнатная квартира и портрет бабушки в тяжелой раме. Или бабушкиной болонки.

— И что с ней?

Хорошо бы просто потемневший лак. С прорехами в холсте он, пожалуй, не справится.

— Мне кажется, там есть дописки. Я хотела бы восстановить исходный вариант.

Звучало заманчиво, уж с растворителем он как-нибудь справится. Да и любопытство высунуло нос: представилось, как из-под толстощекого, небрежно выписанного лица появляется неизвестный шедевр Рафаэля. Но совесть заставила уточнить:

— Лучше, наверное, в реставрационную мастерскую.

— Ее нельзя перевозить, — сказала она как о тяжелобольном. Значит, все-таки прорехи. Или краска сыплется. — Я живу недалеко от Дубны, туда довольно неудобно добираться, но вы могли бы пожить у меня, пока будете работать. Естественно, на полном пансионе. Я в Москве, так что до места довезу вас сама.

Полный пансион у девушки с медовым голосом — это звучало заманчиво. С другой стороны, километров сто тридцать от Москвы, а то и дальше. И наверняка полная глушь без мобильной связи — похоже на начало фильма ужасов.

Егор хмыкнул. Четырехкомнатная квартира плавно трансформировалась в деревянную развалюшку у дремучего леса.

— Исторической ценности портрет не имеет.

Еще одна иллюзия разбилась.

— Я готова заплатить вам… — Озвученная сумма была выше любых притязаний. — Этого достаточно? Материалы, естественно, за мой счет.

Это было вовсе не естественно, но приятно. Интересно, как звучит ее голос, когда она улыбается?

— И все же, — он еще колебался, — есть опасность испортить…

— Я заплачу половину вперед.

И тогда он сделал самую большую глупость в своей жизни.

Он согласился.

Егор Маслов был художником-самоучкой, чего в глубине души страшно стеснялся. Заканчивал он заштатный технический вуз, где в первом же семестре на лекциях по черчению проникся красотой геометрических форм и оттенков черного. Лекал он не признавал, к линейкам относился скептически, но твердая рука и интуитивное понимание формы позволяли ему виртуозно выполнять самые сложные чертежи.

Особенное удовольствие доставляла ему работа с ненавистными студентам объемными проекциями, а тени и блики технического рисования приводили его в экстаз.

Собственно, на одном черчении он и вытягивал сессии. Масловские чертежи легко обменивались на лабораторки по программированию, на расчетно-графические по гидравлике и на шпаргалки по физике. Его дипломный проект, хоть и переписанный с прошлогоднего, сопровождался столь изысканными изометрическими чертежами в сложных разрезах, что Егор, к своему удивлению, получил на защите пятерку.

Парой лет позже, когда черчение перевели на компьютерную основу, судьба его оказалась бы плачевной. Маслов жил в мире объемных форм, который никак не пересекался с картинками на мониторе, так что работа на компьютере по сей день казалась ему сродни шаманским пляскам. Максимум, чему он научился, — это погуглить на смартфоне. Ну и в тетрис поиграть.

В трехмерный.

Безвольно осев в тихом КБ, Егор продолжал предаваться своей страсти, благо в магазинах появились книги по технике живописи. Динамичное масло и капризный акрил, строгая тушь и нежная пастель, а в особенности любимый грифель — медленно раскрывали перед ним свои секреты.

Но вот беда — интуитивное масловское чувство гармонии было чересчур строгим, слишком… чертежным. Его портретам недоставало выразительности, а пейзажам — экспрессии; они оставались старательными ученическими работами. А почти монохромная гамма отпугивала и тех, кто подбирает «пейзажики под обои».