Андрей Фролов - Купе № 7

Не глядя под ноги, хрустя обломками любимого портативного компьютера, он медленно повернулся налево. И равнодушно уставился на черный провал, образовавшийся там, где еще секунду назад белела дверь купе. Купе номер семь.

Не чувствуя ног, Антон шагнул вперед, осторожно и со страхом, но все же стараясь хоть краешком глаза заглянуть внутрь. Замешкался в дверях собственного купе, скосив глаза на Лену, так и не изменившую позы. Казалось, за последние четверть часа девчонка постарела лет на двадцать.

— Седьмое купе… — зачем-то сказал ей Антон, уже зная, что его не слышат. — Оно открылось. Слышишь, Лена? Оно открылось…

А еще Туманов понял, что девчонка на самом деле не разыгрывала его. Никто не разыгрывал. Не было ни скрытых камер, спрятанных на багажных полках, ни помощников, подбрасывающих новые рисунки, ни специального телешоу, ни запасного пути, куда можно отогнать вагон. Была только густая ночь, холод, двухметровое существо с кожей цвета протухшей манной каши и купе № 7. Купе, где живет соломенный человечек.

Он уже дома.

Не в силах приказывать собственным ногам, Антон наблюдал, как те несут его все ближе к распахнутой двери странного купе. Сердце замедлило темп, кровь отхлынула от лица.

Туманов не чувствовал холода, теперь ему казалось, что он сам состоит из чистого горного льда, хрупкого и звенящего. Из сотен тысяч листков тончайшей стеклянной бумаги, рвущейся при каждом шаге. Он словно стал частью этой продрогшей ночи, бестелесным лучом стареющей луны, ранимым и бессмертным одновременно.

Антон замер на пороге, приказав себе не отводить взгляда. Смотрел в черное марево, болезненно щуря глаза, и почти не дышал, все еще не в силах поверить до конца. Тьма, наполнявшая пространство перед ним, казалась живой, угольно-черной, густой и вязкой, как свежая смола. Обрываясь ровно на пороге, в считаных сантиметрах от ног Туманова, она так резко контрастировала с ярким освещением коридора, что этот контраст вызывал почти физическую боль. Тьма полностью скрывала полки, столик, окно, дорожку на полу в проходе, свернутые в рулоны матрасы на верхних лежанках — она скрывала все, расступаясь перед взором сотнями обсидиановых граней и одновременно оставаясь непрозрачной. Казалось, Антон смотрит в огромный чан с застывшей вулканической лавой, монолитной и призрачной одновременно.

— Твоим мечтаниям не суждено сбыться, Антон, — прошептала Лена из-за его спины. Появилась там тенью, бесшумно подкравшись по мягкому ковру.

Мягкая лунная бумага, из которой было соткано тело Туманова, окаменела, не давая пошевелить и пальцем. Продолжая вглядываться в злую чарующую темноту впереди, он лишь мог чувствовать, как девушка прижимается к его спине, касаясь губами мочки левого уха. Ее шепот стал сухим, как перестук гравия, которым отсыпают железнодорожные насыпи.

— Мне повезло, что жребий пал именно на тебя, поверь… — Ее дыхание стало нестерпимо жарким, а слова били по сознанию, как удары звонкого молоточка. — Я люблю не только человеческий страх и плоть, но и несбывшиеся надежды. Знаешь, это как вишенка на десерте — заключительный штрих, заставляющий получить предельное удовольствие… Но перед тем, как ты войдешь в мой дом, я хочу, чтобы ты испытал еще и сострадание. Сострадание ко мне. Да, Антон, именно его. Ты знаешь, как это тяжело — искать таких, как ты? Искать среди миллионов пассажиров, выжидать, высматривать изъяны… Тебе ведь жалко меня?

Туманов почувствовал, что его медленно разворачивают за плечо. Рывками, как в покадровой съемке, перед глазами проплывал вагонный интерьер — пульсирующая глотка коридора, ветшающие на глазах таблички, облезающая краска, потрескавшиеся оконные стекла. Тьма, наполнявшая седьмое купе, загудела, лампы по всей длине потолка замигали, приготовившись умереть. С характерным щелчком рубильника свет погас, но уже через секунду вагон наполнился приглушенным полумраком, какой властвует в поездах в ночное время суток.

Антон повернулся к черному мареву спиной. Лена стояла перед ним, положив тонкие руки на его плечи, и глаза ее клубились липкой темнотой.

— Тебе ведь жалко меня, Антон? Жалко за мои мучения, за лютый голод, за годы поисков? Ответь мне. Ты можешь, я разрешаю…

И тогда он кивнул, чувствуя, как рвутся под кожей шеи тонкие бумажные связки, лопаясь с хрустальным звуком, так громко, что заложило уши.

— Мне жалко тебя… — бесшумно прошептал он, и в глазах его начали трескаться сосудики, заливая белки болезненной краснотой. — Мне на самом деле жалко тебя, Лена…