Мария Быкова - Первый шаг

— Вот что значит качественная реклама! — значительно поднимал палец Хельги.

Шутки шутками — ходили упорные слухи, что Академия за определенную денежку согласилась сдавать докладчиков (по одному и вкупе) другим учебным заведениям напрокат. При этом от посещения занятий и выполнения домашних работ нас, естественно, никто не освобождал.

Даже бестиологию пропустить не удалось — взамен ушедшего на больничный Марцелла у нас теперь ее вела какая-то эльфийка, нежная, как цветочек, и жесткая, как столовская котлета. Нас с Хельги она отчего-то недолюбливала: то ли из цеховой солидарности, а то ли профилактически. К концу третьей лекции я даже пожалела о том, как несправедливо мы обошлись с предыдущим магистром.

Да, так что же все-таки случилось с моим мгымбром?

Этот вопрос волновал меня даже больше, чем перспектива докладов в прочих учебных заведениях. Как-никак Крендель был мне не чужой. Можно сказать, нас связывали тесные родственные чувства. От Эгмонта же можно всякого ожидать; впрочем, я сомневалась, чтобы он пустил мгымбра на котлеты. Это было слишком просто и прозаично — магистр же, как я успела убедиться, предпочитал более изящные методы.

Тайна открылась мне лишь в начале стужайла. Пробегая в вестибюле «по делам», я обратила внимание на невесть откуда взявшуюся конторку. Подойдя ближе, я обнаружила на ней жестяную коробку с прорезью на крышке, а рядом — целую кипу пергаментных листков. По ближайшем рассмотрении листки оказались газетой; называлась она незамысловато: «Наша газета» — и стоила ровно одну серебряную монетку. Заинтересовавшись, я опустила в копилку положенное и ухватила с кипы листок.

Взгляд тут же уцепился за правый верхний угол. Там, улыбаясь во все пятьдесят четыре зуба (резцы, коренные; четыре ложных клыка, предназначенных для вскапывания почвы), стоял мой мгымбр, — впрочем, теперь ему больше подходило слово «мгымбрик». Маленький, от силы сантиметров семи в высоту, двухмерный, как будто нарисованный тонким эльфийским карандашом, во всем причем ящерок ничем не отличался от моего творения.

— Ты чего тут делаешь? — поразилась я.

Крендель приосанился.

— Работаю! — гордо пояснил он. — Я, между прочим, символ этой газеты, официально зарегистрированный в УВМО!

— В чем?

— В Управлении Высшего Магического Образования, балда! — Мгымбр постучал себя кулачком по голове, впрочем тут же исправив эту бестактность застенчивым взглядом из-под длиннющих ресниц.

— Понятно, — сказала я, поняв, что ничего не понимаю.

Но вскоре вся идея сделалась прозрачней ключевой воды. Газета выходила дважды в месяц; на каждом продающемся экземпляре имелась своя маленькая проекция Кренделя, по-настоящему обитавшая только на редакционном стенде. Едва новый выпуск появлялся в продаже — проекции транслировались уже на него, на старом же оставался простой неподвижный рисунок. Проекции же запросто перемещались по всему листу, дрыхли где хотели, дописывали заметки как считали нужным, а иные материалы даже закрывали от читательских взглядов собственным телом.

Вообще-то цензуры в «Нашей газете» не было — одним из ее главных лозунгов и была пресловутая свобода слова. Каждый мог принести в редакцию свою статью; каждый мог свободно написать ответ на чужую, при этом сама редакция оставляла за собой право высказать свое мнение по любому поводу. Ее мнение вполне могло не совпадать с мнением автора.

Роль цензуры добровольно взял на себя мгымбрик. Он, собственно, пропускал абсолютно все — за исключением текстов, как-то нехорошо отзывавшихся о Рихтере. Не знаю уж, чем его ухитрился так обаять наш не шибко-то положительный магистр, но результат был налицо. К хулителям Эгмонтовой чести (а таковыми назывались все, кто упоминал магистра в своей статье, не написав при этом, какой он весь из себя хороший) мгымбрик был суров и беспощаден. Самым злостным он даже отказывался продавать свежий выпуск: едва провинившийся смотрел на листочек, как все буквы с него исчезали, а из рисунков оставался только когтисто-чешуйчатый кукиш на всю страницу. Правда, все это происходило только после того, как серебрушка была опущена в копилку.

Идея с газетой мигом пошла в массы. Народ валом повалил в журналисты; естественно, вскоре ажиотаж спал, но и оставшихся вполне хватило для осуществления нормальной редакционной работы. Вскоре газета разрослась до четырех листочков, сшитых в единую тетрадку, — подскочила, разумеется, и цена: теперь свежая пресса стоила ажно две серебрушки. Но денег было не жалко: их окупала хотя бы коротенькая колонка «Глас народа», автором которой неизменно оказывался мгымбр. Писал он ехидно, даже, пожалуй, слишком.