Питтакус Лор - Я - четвертый

— То, что мы приехали в Парадайз, не было случайностью. — Я не знаю, что он имеет в виду. — Прочти письмо.

— Генри, — говорю я, протягивая руку и вытирая кровь у него с подбородка.

Он смотрит мне в глаза.

— Ты — Наследие Лориен, Джон. Ты и другие. Единственная надежда, которая осталась у планеты. Секреты, — произносит он и заходится в кашле. Еще кровь. Его глаза снова закрываются. — Ларец, Джон.

Я крепко прижимаю его к себе. Его тело становится вялым. Дыхание такое слабое, что это почти и не дыхание.

— Мы вернемся вместе, Генри. Я и ты, я обещаю, — говорю я и закрываю глаза.

— Будь сильным, — продолжает он, тут же начинает слабо кашлять, но все равно старается говорить. — Эта война… Можно победить… Найди других… Шестая… То могущество, что… — произносит он и умолкает.

Я пытаюсь встать, держа его на руках, но у меня нет никаких сил, их едва хватает на то, чтобы дышать. Вдалеке я слышу рев чудовища. Пушки все еще стреляют, звуки доносятся из-за трибун стадиона, там же сверкают и вспышки, но с каждой минутой стрельба убывает, и в конце остается звук только одной пушки. Я опускаю Генри на своих руках. Я кладу руку ему на щеку, он открывает глаза и смотрит на меня — я знаю, что в последний раз. Он слабо дышит и медленно закрывает глаза.

— Я бы не хотел пропустить ни секунды из того, через что мы прошли, малыш. Даже в обмен на всю Лориен. Даже в обмен на весь чертов мир, — говорит он, и, когда последнее слово слетает с его губ, я знаю, что его больше нет. Я сжимаю его в объятиях, трясу, плачу, меня охватывают отчаяние и безнадежность. Его рука безжизненно падает на траву. Я прижимаю его голову к своей груди, качаюсь взад и вперед и плачу так, как не плакал никогда прежде. Кулон у меня на шее светится голубым, на долю секунды тяжелеет, а потом меркнет и возвращается в обычное состояние.

Я сижу на траве и держу Генри, когда замолкает последняя пушка. Боль покидает меня и с холодом ночи я чувствую, что и сам начинаю угасать. Надо мной светят луна и звезды. Ветер доносит какое-то хихиканье. Я прислушиваюсь. Поворачиваю голову в сторону звука. Сквозь головокружение плывущим взглядом я различаю скаута в пяти метрах от меня. Длинное пальто, шляпа, надвинутая на глаза. Он сбрасывает пальто и снимает шляпу, обнажая бледную безволосую голову. Он тянется за спину и достает из-за пояса охотничий нож с лезвием не короче тридцати сантиметров. Я закрываю глаза. Мне уже все равно. Скрежещущее дыхание скаута приближается, три метра, потом полтора. А потом шаги останавливаются. Скаут стонет и начинает издавать какие-то булькающие звуки.

Я открываю глаза, скаут так близко, что я чувствую его запах. Нож выпадает из его рук, а из того места в груди, где, я думаю, должно быть сердце, торчит конец мясницкого ножа. Нож вытаскивают. Скаут падает на колени, потом на бок и обращается в кучу пепла. За ним, держа нож в дрожащей правой руке, со слезами на глазах стоит Сара. Она кидает нож, бросается в мою сторону и обхватывает меня руками, мои же руки обнимают Генри. Я держу Генри, когда моя собственная голова падает, и все меркнет и пропадает. Бой закончился, школа разрушена, деревья попадали, трава на футбольном поле усеяна кучами пепла, а я все еще держу Генри. А Сара держит меня.

Мелькают образы, и каждый приносит свою печаль или свою улыбку. Иногда и то, и другое. В худшем случае это непроглядная тьма, а в лучшем — такое яркое счастье, что даже режет глаза. Образы приходят и уходят, словно на невидимом проекторе, который прокручивает чья-то рука. Один образ, потом другой. Сухой щелчок шторки проектора. Теперь стоп. Останови этот кадр. Вырежь его, держи рядом с собой и смотри, смотри, черт тебя побери. Генри всегда говорил: ценность памяти определяется той печалью, которую она вызывает.

Теплый летний день, прохладная трава и солнце высоко в безоблачном небе. От воды дует ветерок, принося морскую свежесть. К дому подходит мужчина, в руке у него портфель. Это молодой человек, каштановые волосы коротко подстрижены, свежевыбрит, одет по погоде. Похоже, он нервничает, судя по тому, что все время перекладывает портфель из одной руки в другую, и по тонкой поблескивающей пленке пота на лбу. Он стучится в дверь. Ему отвечает мой дедушка, открывает дверь, впускает, потом закрывает за ним дверь. Я возвращаюсь к возне во дворе. Хедли принимает разные формы, летает, потом уворачивается от меня и нападает. Мы боремся друг с другом и смеемся до колик. День проходит так, как может идти время только в несокрушимом, невинном детстве с его безудержной энергией.