Роман Афанасьев: Огнерожденный

– Я не Огнерожденный, – простонал подмастерье. – Я Фарах. Просто сирота, зачем я тебе…

Толстяк рассмеялся так, что пламя светильников колыхнулось, забилось в судорогах, расплескивая алый свет по стенам. Потом он подошел к Фараху, склонился над ним и зашептал, прямо в лицо:

– Глупцы! Они думают, что это месть. Пусть так. На то они и младшие. Скот. Рабочие. Они мои руки, не более того. Но время пришло, и мы встретились, Огнерожденный. Сегодня тебе предстоит умереть, – так говорит предсказание. В нем не сказано, кто подарит тебе смерть, но я то знаю – кто. И ты теперь знаешь. Более угодной жертвы покровителю не сыскать. Силы мои возрастут стократ, и свершится то, что начертано. Здесь, в сердце Сальстана, мощь властителя моего снизойдет к верному слуге и настанет время для тьмы и холода. И я…

Фарах закричал, дико и страшно, выплескивая из себя страх, пытаясь очнуться от кошмара. Мир проваливался в бездну, и власть тьмы наступала, грозя уничтожить мир. Предсказание Хазирского Полдня оказалось правдивым. Ему действительно было суждено уничтожить этот мир, но не деянием своим, а смертью. И это ужасное знание заставляло Фараха кричать, выворачиваться наизнанку, умирать раньше времени – от ужаса несовершенного, но почти свершившегося. Ламеранос был прав! Прав! Прав!

Темный Жрец коснулся пальцем его губ, и крик Фараха оборвался. Губы свело судорогой, язык словно примерз к небу, мгновенно обратившись в кусок льда. Боль молнией раскинулась по телу, от онемевших губ до самого сердца, кусая замерзшую плоть. Но она не была страшна Фараху. Боль от знания, пришедшего таким ужасным путем, была много страшнее.

– Ну, хватит, – брезгливо сказал толстяк. – Пора.

Он вскинул руки к каменному потолку и тихо запел. Медленно, заунывно, словно пытался припомнить давно забытую колыбельную. Фарах не знал этого языка. Он не узнавал даже отдельных слов, но этого и не было нужно. Это было воззвание к темным силам, и это он понял сразу.

Подмастерье задергался, пытаясь избавиться от невидимых пут, в надежде хоть как-то помешать жрецу. Он уже не думал о себе, думал о мире, катящимся в пропасть, о вечной зиме, готовой лечь на поля Сальстана. Он не хотел жить. Он хотел умереть, но не так, не в качестве жертвы, а просто – умереть. Сам по себе, чтобы никто и никогда не смог отправить его к Тайгрену, властителю Тьмы и Холода…

Но все было напрасно. Колдовство темного жреца сковало его надежней, чем железные цепи. Подмастерье мог лишь приподнять голову, не больше.

Темных Жрец уже не пел – кричал. Из колыбельной, песня превратилась в рев обезумевшего быка. Голос толстяка, визгливый и противный, отражаясь от стен, больно бил в уши, пронзал все тело и заставлял молить о смерти. Фарах тоже хотел кричать, – от страха и отчаянья. Но не мог. Даже в этом было ему отказано, ему – беспомощной жертве, чья смерть грозила разрушением всему миру трех государств.

Выкрикнув длинную фразу, жрец замолчал. И стало вдруг тихо, так, что даже было слышно потрескивание светильников. Но свет… Их свет из красного сделался синим – льдисто голубым как молнии Тайгрена.

Темный Жрец свел руки, развел, и в его руке блеснул длинный нож, ждавший своего часа в рукаве. Толстяк снова склонился над Фарахом и прошептал в самое ухо жертвы:

– Ты все увидишь сам!

Потом выпрямился, захохотал, заплясал на месте, как ополоумевший шут и вскинул руку с ножом.

Фарах с ужасом следил за лезвием, влетевшим к потолку синей бабочкой. На острие блеснула голубая искра и Фарах обмер от страха. Если бы его тело не было сковано заклинанием, он бы обделался.

Нож на секунду замер в воздухе. В отблесках светильников его клинок вдруг резко потемнел, сделался темно багровым, словно уже отведал крови. Фарах судорожно вздохнул, а потом нож опустился.

Удар пришелся точно меж ребер, в самое сердце, и подмастерье вздрогнул, ощутив, как металл рвет его плоть. Он не чувствовал боли, но ужас случившегося был хуже самых страшных мучений. Сердце, пронзенное холодной сталью, задергалось, как жук на булавке. Фарах замер, завис между жизнь и смертью, балансируя на тонкой грани, проходящей через его тело… А потом начал падать в пропасть наполненную холодом и темнотой.

Жизнь уходила из плоти, исчезала без остатка, словно роса под лучами полуденного солнца. Сознание Фараха помутилось. Мир вздрогнул, поплыл куда-то в сторону, и он почувствовал, как угасает его внутренний огонек, остывает, как уголек в потухающем костре. Подмастерье знал, что пришла его последняя минута. Предсказание Ламераноса оказалось точным. Теперь он действительно умер.