Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки

Большое, тяжелое веретено, упавшее с веретенного дерева, было белым, а может быть, и седым. Упало и покатилось с пригорка в небесную реку. Не думать! — и все-таки вслед ему посмотрел, и дальше помчался, и возле небесного очага увидел оленя. А колокольчиков на его рогах не заметил. И, яблоки сунув за пазуху, осторожно к оленю подкрался. И стремительно на него вскочил, и обнял за шею.

— Ты только меня через бездну перенеси! — прошептал. — Мы только с тобою поможем Дажьбогу!

И фыркнул олень, и тряхнул головой, и помчал его… Звон, какой оглушительный звон понесся в это мгновенье над садом!

Распахнутой пастью Жар в бездну светил. Стоял на самом ее краю и потерянно бормотал:

— Отец, ты там как? А мне… мне что здесь? Что мне делать?

И поднял от бездны полный отчаянья взгляд. И Кащея на высоком утесе увидел. Он на олене небесном сидел. Или был он только ужасным видением? И раскрыв пасть пошире, Жар обоих их выхватил из темноты. И оба прищурились так, как видения щурится не умеют!

— Ты?! Живой? — с яростью крикнул Жар.

— Я, живой, — хмуро ответил Кащей.

В заливающем его свете он всё равно был как на ладони — у бога, у этой огромной скалы. И шепнул едва слышно оленю на ухо:

— Прыгни, ну же! Ты ведь небесный!

Но олень лишь испуганно ширил ноздри, и мотал головой, и звенел, и звенел…

— Человек! — это Мокошь кричала, садом небесным несясь: — Перун! Здесь был человек! — И выбежав на утес, и увидев Кащея: — Он здесь! Человек! Как дерзнул ты быть здесь?

И громовержец — над бездной зависнув в своей колеснице:

— Человек? Невозможно! Невероятно!

— Небывало! — воскликнула Мокошь. — Он похитил небесные яблоки!

— Ты похитил небесные яблоки? — пророкотал громовержец.

И Кащей вдруг увидел: они у него под рубахой светились!

— Аха-ха! Молодчина! Похитил! — это Велес из бездны стенал.

— Он похитил их, — голос Симаргла сначала послышался издалека. Юный бог шел по тучам — нет, он по тучам бежал, перепрыгивал с края на край, раздвигал их руками. — Он похитил их, да. Отец! Но вину эту он попробует искупить.

И один из своих мечей — с золотыми зверями на рукояти — перебросил над бездной.

Меч лежал теперь будто узкий сияющий мост. Лишь Кащей понимал, почему, для чего. И олень понимал, и тревожно прядал ушами, и испуганно пятился. И тогда Кащей с него соскочил, и попробовав холод меча босою ногой, осторожно шагнул и двинулся между двух его лезвий небольшими шагами.

— Эту вину искупить невозможно! — так воскликнул Перун.

А Мокошь зло обернулась к Симарглу:

— Видишь, сын, что бывает, когда боги не вмешиваются в человеческую судьбу!

И Перун — от гнева тряхнув колесницу:

— Его ожидает жестокая кара.

И Мокошь — от гнева тряхнув головой:

— О мой громовержец! Хотя бы в его наказание ты мне позволишь вмешаться?

— Он твой! — так ответил Перун и руку над бездной простер.

И кони благоговейно заржали.

— Отец, — не без робости начал Симаргл, но увидев, как храбро шагает над пропастью мальчик, своей робости устыдился. И голос его окреп: — Он похитил небесные яблоки не для того, чтобы вечно жить на земле… А для того, чтобы вечно любить.

Мокошь вскинула брови:

— Ах, любить! Значит, кары достойны двое!

— Нет! — воскликнул Кащей и возле самого лезвия пошатнулся. И руки раскинул, и на ногах устоял. — Виноват я один! — и снова двинулся дальше.

Меч теперь становился всё уже. А движения Кащея — всё решительней и быстрей. Даже Мокошь залюбовалась. Семь шагов оставалось ему до каменного плато, где во тьме притаился, притих, пасть свою стиснув когтями, Жар.

И Кащей закричал:

— Змеёныш! Ты отпустишь Дажьбога сам? Или я должен ему помочь? — и шагнул на плато, и из-за пояса выхватил меч.

— Дажьбогу? — изумленно промолвил Перун.

И Мокошь:

— Дажьбогу? Помочь? Что говорит этот смертный? Он смеет думать, что богу возможно помочь?! Что жалкий, маленький человек…

Но свет, вдруг полыхнувший из Жаровой пасти, был так неистов, что Мокошь вдруг всё поняла. И в смятении умолкла.

Кроме света, из Жаровой пасти пробивался еще и огонь. Из пасти и из ноздрей. Но Кащей упрямо к нему приближался. И в ослепительном солнечном свете казался всё меньше, все беззащитней. И все-таки не Кащей — Жар от страха сначала попятился, заметался на четвереньках, а потом встал на задние лапы, прижался к скале и от отчания выдохнул пламя.

Огонь уже охватил на Кащее рубаху, когда его меч дотянулся до Жарова живота и вспорол его. Солнечный свет — не лучом, а светящимся шаром — вдруг озарил всё вокруг, а потом и затмил скалы, бездну, железную колесницу. И Перун, с ликованьем прищурившись, крикнул: