Евгений Лукин - Штрихи к портрету кудесника

Она хотела видеть мир другим. А желание истинной женщины — закон. Захотела — увидела.

Выдумщица, авантюристка. Ей мало было бумажных приключений. Самая заурядная бытовая историйка принимала в Людкином изложении совершенно фантасмагорические черты.

— Если начну рассказывать, как спускалась в батискафе в Марианскую впадину, ты мне не верь, — честно предупредила она чуть ли не при первом нашем знакомстве.

Запросто могла уверить собеседника и себя за компанию в том, что она инициированная ведьма или, скажем, тайная предводительница «батальона смерти». Возможно, обкатывала таким образом будущие сюжеты.

Ну и дообкатывалась однажды:

— Береги руки-ноги. Мы с тобой рыбы, а у нас это самые уязвимые места…

— Да не верю я гороскопам, Людк!

— Зря.

И началось. Сперва перелом мизинца, потом расплющенный голеностоп и, наконец, раздробленное в аварии предплечье.

— Сглазила! — решительно определил друг-травматолог. — Значит, так… Берёшь берёзовый веник, едешь к ней… (дальнейшую часть рецепта я позволю себе опустить, поскольку звучит она не совсем прилично).

В людях Людка ошибалась почти всегда, и не потому что была наивна — просто не допускала мысли, что собеседник её глуп, труслив и бездарен. Призналась однажды, что любит мысленно переодевать друзей, подбирать им соответствующее окружение, обстановку.

— Ну а меня ты как видишь?

Окинула критическим пристальным взглядом.

— Чёрный бархатный берет, — приговорила она, и чувствовалось, что обжалованию это уже не подлежит. — Потёртый, но обязательно лихо заломленный. От пера — один обрубок. Плащ. Тоже чёрный, потёртый. Сидишь в таверне. Дубовый табурет. Вокруг — гульба. Презрительно улыбаешься краешком рта. Безденежный дон — вот ты кто! Но не лизоблюд. При шпаге.

М-да… Действительности сооответствовало всего одно слово: безденежный. Всё остальное было, мягко говоря, неприложимо.

И при таком-то вот знании людей столько лет руководить семинарами ВТО МПФ? А ведь другого старосту, пожалуй, невозможно было и представить.

Какой-нибудь одинокий паук в банке даже сегодня нет-нет, да и ругнёт по старой памяти давно почившее ВТО. Не знаю, не знаю… У меня, к примеру, об этой организации воспоминания сохранились самые светлые. Может быть, причина отчасти в том, что появился я там перед самым крахом, когда одиозные личности схлынули, а взамен прихлынули настолько неодиозные, что оставалось лишь диву даваться, как Людмила с нами, негодяями, управляется.

И всё же, как бы она кого ни идеализировала, провести её было крайне трудно. Меня, например, Людка раскусывала с лёту. Значился я в ту пору (с её же, кстати, подачи) литконсультантом. В обязанность мне было вменено отыскивать и поглощать астрономическое количество авторских листов текста, а затем кратенько отзываться о прочитанном. Естественно, уже на третьем месяце работы в присылаемых отчётах вовсю кишели мёртвые души:

«Тюрмотворова А., „Через Афедрон“, роман, 414 страниц, отказать. Причина: низкий литературный уровень».

Приезжаю в Тирасполь, встречаемся. Людка с ехидцей смотрит мне в глаза. Первая фраза:

— Тюрмотворова — твоё создание?

Вопрос, понятно, риторический. Податься некуда.

— Моё, — каюсь.

— Ботаник! — негодующе роняет она. — Не умеешь втирать очки — не берись. Тюрмотворова! Таких и фамилий-то не бывает…

А вот и бывает. Я эту фамилию в газете видел.

Приходила в нешуточную ярость, если повторно поделишься с ней каким-нибудь собственным замыслом:

— Сотый раз это слышу! Сколько можно рассказывать одно и то же? Садись — пиши!

Так однажды разобидела, что, возвратясь в Волгоград, впрямь сел за машинку и месяца за полтора выдал первый черновой вариант «Стали разящей». И это в ту пору, когда, казалось, ничего уже больше не напишу! Соавторство помаленьку разваливалось, а работать в одиночку я ещё не решался.

До сих пор не понимаю: сама-то она каким образом умудрялась выкраивать время для творчества?

Если не считать нескольких вещиц, выполненных в ключе так называемой научной фантастики (вполне заурядных, на мой взгляд), остальные Людкины повести и рассказы целиком построены на столкновении идеально-романтического бытия с бытиём как таковым — во всей его неприглядной наготе. То есть опять-таки продолжение того же яростного поединка с действительностью. Уэллс в Людкиных текстах определённо не присутствует. Жюль Верн? Н-ну, может быть, в аптекарских дозах. Булгаков? Грин? Вот это, пожалуй, ближе. Ростан? Несомненно!