Марго Ланаган - Лакомые кусочки

Грудастая положила оба размокших кулька на стол, точно дохлых мышей, и с опаской развернула обертку.

— Так заворачивает свои богомерзкие штуки Лечуха Энни, — веско произнесла мать Йенса. — Кому знать, как не мне. Я не раз просила ее быть повитухой.

— Фу, — сказала Грудастая, глядя на мокрые черные крошки в первом свертке. Она понюхала их и скривилась. — Какая-то сатанинская трава.

— Энни чего только не добавляет в свои зелья, — промолвила мать Йенса. — Одни снадобья действуют, а другие нужны просто, чтобы ввести в забытье. Помню, помню этот запах.

— Видать, тебе несладко пришлось, — участливо произнесла Райза, склонив голову набок. В ее сочувственном тоне разве что самую чуточку сквозило самодовольство.

— И не говори.

— Что, отец страдал хворобой? — обратилась Грудастая к Лиге.

Та вздрогнула. Она усердно скребла пальцы на ногах Па, жесткие, растрескавшиеся, с обломанными желтыми ногтями.

— Я… Нет. То есть он не говорил…

— Может, подхватил кое-что, о чем дочкам не рассказывают, — вставила Райза, а Грудастая многозначительно кивнула: она, дескать, знает, о чем речь.

Что ж, Лига тоже знает. Была у отца хвороба, была. Сколько раз он стонал, чуть не выл ей в ухо: «Что я могу поделать? Мужчина должен этим заниматься, иначе лопнет!» А потом сотворял с ней это безумие.

Мать Йенса (заметила это одна Лига — ну да, она ведь самая молодая из собравшихся и единственная незамужняя) убрала полотенце с бедер Па и обмыла его детородные органы с подобающей случаю аккуратностью и отрешенным спокойствием. Смотри туда, заставляла себя Лига — и не смотрела, — на вялую мошонку, на маленький сморщенный пенис. Как могла она бояться отца, дрожать от страха перед этой съежившейся фитюлькой? Теперь, когда дух покинул тело и Па перестал быть хозяином своим гениталиям, они утратили свой грозный вид и выглядят не страшнее перьев плохо ощипанной птицы.

То же и с прочими частями отцовского тела: у него больше нет ни души, ни голоса, он просто шмат мяса, который женщины готовят, чтобы затем отправить в большую печь земли, где он сгниет и рассыплется прахом. Па — всего лишь кусок плоти, на который падает холодный свет из незанавешенного окошка; кусок плоти с разверстой неприятно поблескивающей раной на голове, мокрыми волосами, разбитым лицом и зубами.

— Что же ты теперь будешь делать, бедняжка? — запричитала Райза. — К кому пойдешь жить?

— И я о том же, — кивнула Грудастая. — От Лонгфилдов тебе ждать нечего. Дядья подались к цыганам, а тетка — та вообще сбежала с ухажером, верно? Кажется, в Миддл-Миллетс?

— И Прентисы тебя вряд ли примут, — высказалась мать Йенса, — раз не взяли сразу после смерти матери. Но ты все ж таки попробуй к ним обратиться. Агната рассорилась с родней из-за мужа, а теперь-то папаша твой помер.

— У нее Лонгфилдовы глаза и подбородок, — прибавила Райза, — им это придется не по нраву.

— Может, Прентисы и согласятся, когда узнают, что он больше не будет клянчить у них деньги…

Все три женщины смотрели на Лигу.

— Попробуй поговорить с Рордалом Прентисом или с его женой, вдруг да пожалеют внучку. Хотя… — В голосе Грудастой послышалось сомнение.

— Я… подумаю, — сказала Лига и рассеянно провела салфеткой по голени Па. Мысль о том, что ей придется самостоятельно что-то делать, куда-то идти, была для нее совершенно новой. До сих пор ее жизнь строилась по воле отца — вся жизнь и мир вокруг. Время от времени у Лиги возникали собственные мысли, например, как в тот раз, когда по дороге проезжал экипаж, однако она ни за что не осмелилась бы назвать их «желаниями», а уж добиваться осуществления, поставить себе цель и следовать ей — подобное даже не укладывалось в голове.

— И правильно, — сказала мать Йенса Грудастой. — Дайте девочке погоревать.

Они одели покойного в чистое, расчесали вымытые травяным настоем волосы. Па уже долгие годы не получал столько заботы и внимания сразу, подумала Лига. Как странно, что для этого ему пришлось умереть.

Лига с облегчением вздохнула, когда женщины зажгли на ночь лампадки и ушли, напоследок сочувственно обняв ее у порога. Они — уважаемые матроны из настоящих семей, они знают правила приличия. Ах, если бы Лига имела представление, что значит быть хорошей дочерью! Она вела бы себя как подобает и не была бы такой бестолковой и завистливой.

Когда помощницы скрылись из виду, Лига вернулась в хижину. Отец лежал на столе в отблесках свечей. Благодаря усилиям женщин он обрел достойный вид. Он больше не причинит ей боль, уже никогда. Лига может махать руками, плясать, кружиться по дому, вольна осыпать Па цветами или грязью, сбросить на пол или выволочь на улицу и разрубить на части его же собственным топором. Она может выбросить эти куски, как выбрасывают мочевой пузырь освежеванной свиньи, и отец уже не закричит на нее и не ударит. Он больше не доставит ей тех ужасных ночных страданий, когда Лига не могла разобрать, что воспринимать как утешение, а что — как наказание; когда уже не понимала, что для нее — кошмарная пытка и что — наслаждение , да, потому что кроме отца никто не обнимал ее, не прикасался к ней, и порой, вопреки всему, ее несчастная кожа отзывалась на его прикосновения, хотя мышцы и кости упрямо сопротивлялись, возводя преграды. Он умолял, требовал и в отчаянии грозил Лиге побоями, если она не раздвинет ноги.