Андрей Марченко - Вороново Крыло

– Так… Вы, двое, исчезните с моих глаз. Не хватало, чтобы вас комендант увидел… Мы послушно ушли в темноту… Когда закрылись двери зала, Шеель спросил:

– Пошли, выпьем?

– Пошли… В одной корчме мы купили бутылку вина. Но выпить его там же не удалось: в тот вечер ту забегаловку облюбовали местные поэты. Они пили, декламировали свои вирши, которые были слишком банальны и слишком пресны.

– Общество мертворожденных поэтов, – бросил Шеель, – пошли отсюда. Мы пили под огромным каштаном возле муниципального зала.

– Скажи мне, – спросил Шеель, когда мы располагались на траве, почему в маленьких городах так много посредственных поэтов и почти нет хороших писателей?.. Он откупорил бутылку, сделал глоток и передал ее мне. Вино было молодым, еще недобродившее и газ иголками колол язык. Пока я пил, он ответил на свой вопрос сам:

– Потому что хорошую прозу написать гораздо сложней, чем плохонькие стихи…

– Почему?

– Проза подразумевает наличие сюжета, но любой, раздобывший словарь рифм может написать уйму строк о ни о чем. О вечной любви, о солнце, о осени…

– Но бывают и хорошие стихи…

– То-то и оно… Я все никак не пойму, чем отличаются хорошие стихи от плохих.

– Смыслом? Шеель отрицательно покачал головой:

– Пишут же об одних и тех же вещах…Это не имеет значения.

– А что имеет значение? Слова? Они тем паче одни для всех…

– Слова точно значения не имеют.. Преподобный Клойд Ше Нонн писал примерно следующее… Сейчас вспомню… Шеель сделал изрядный глоток, закинул голову, прикрыл глаза и действительно вспомнил: «Говорить – называть слова Мы знаем слова – но всегда ли мы понимаем, что скрыто за ними. Мы верим словам – мы верим в слова. Но всякое ли слово значит то, что мы вкладываем в него. Всякому ли предмету есть название и всякая ли вещь хочет быть названной. Всякому ли названию сопоставлен предмет, во всяком ли имени мы чувствуем вещь?. Когда мы говорим – „мы, свободные умы“, не значит ли это, что ум этот не занят ничем, что он свободен от идей? Идея есть стержень человечества, равно как скелет – стержень человеческого. Но где слова, чтобы выразить эту идею? Их нет, как нет и самой идеи. Мы должны быть внимательны в выборе слов…» Он запнулся, набрался воздуха, наверное собираясь продолжать. Но я засмеялся и захлопал в ладоши:

– Здорово! Но зачем все это заучивать?

– Я не могу возить с собой библиотеку… Но ведь до чего здорово было написано – словами, которые мы знаем сказана новая идея… Ко всему прочему, оказалось, что оберлейтенант неплохо знал классическую философию и отлично знал ту часть, что считалась неклассической…

– Никакой разницы, – объяснял мне Шеель, после того как сбегал за второй бутылкой. Всякая хорошая фифо… философия начиналась как неклассическая. Потом она свергает ортодоксальную и становится классической сама… Et cetera, et cetera… Он рассказал мне, что хорошо писал Ницка, но после его смерти появилось столько апокрифов, что нельзя разобрать, где он… Некоторые его ученики были неплохи, но Ницка отвергал саму идею своего учительства – вот в чем дело… Наконец действие в зале закончилось и из него начали выходить офицеры. Появился майор Тронд. Пока мы сидели – все было легко и хорошо, но, поднявшись на ноги, оказалось, что мы изрядно перебрали. Мы подошли к командиру.

– Ну как концерт? – спросил Шеель.

– Хороший концерт… А вы уже набрались? Хм… Команда «Ураган». Позор на мои седины!

– Mon general, вы не седы.

– С вами быстро поседеешь… – Он повернулся к Шеелю: ну ладно, ты дурак, но парня, зачем было напаивать? Шеель лучезарно улыбнулся и пожал плечами. Майор повернулся ко мне:

– Хоть домой дойдешь? Я кивнул.

– Тогда иди!

Но домой я не попал. Меня понесло на кладбище. Я помню не все. Я помню, как купил пинтовую кружку пива в какой-то забегаловке. Пиво я пил уже по дороге, в конце расколотив кружку о чью-то ограду. Наверняка я пил где-то еще что-то, но что именно вспомнить не могу. Наверное, тогда я выглядел устрашающе – помню я шел по городу с обнаженным клинком. Я наскочил на двух пехотинцев, что пили на срубе колодца какую-то отраву. Они, верно, приняли меня за призрака и сразу исчезли, бросив стаканы и самогон. Я забрал бутылку и шел, прихлебывая из нее. На улице было темно, но я сотворил себе кошачьи глаза. Мне стоило бы тогда остановиться и одуматься – заклятие удалось лишь с пятого раза. Сейчас мне кажется, что с трудом ворочая языком, я сотворил еще какое-то заклинание, форму которого мне уже не вспомнить… Странно, но тогда я начал трезветь. Жидкость обжигала глотку, но мир становился устойчивей. Для пущего результата я плеснул себе на руку самогон и растер кожу за воротом – спирт быстро испарился, окутав меня холодом. Я знал, зачем иду. Я хотел посмотреть в глаза своему страху. Пройдя под аркой, я оказался на кладбище. Где-то закричала птица. Я передразнил ее – она замолчала. Почему-то мне показалось это жутко смешным – я засмеялся, но от хохота у меня прошел мороз по коже. Пройдя где-то два кладбищенских квартала, я присел на цоколь могилы. На ней возвышалась фигура ангела, но в темноте ангел стал черным. На нем дрожали тени, делая памятник будто живым и страшным как химера. В небе с безумной скоростью неслись звезды – я невольно засмотрелся на их танец. Я услышал шаги за спиной.