Дэвид Уильямс - Звездолёт, открытый всем ветрам (сборник)

Данный мне дедушкой адрес оказался нишатганджским кладбищем на берегу реки Гомти.

О, жестокосердый, злоязычный Дедушка Заячий Зуб!

Я все ждал (глупец глупцом) у ворот, в которых было более ржавчины, чем железа. Надгробия за моей спиной кренились посреди роскошного поля сорняков, занесенных на Землю через космопорты космическими кораблями: отважные кактусы и чертополох, покрытый цветами радиотелескопов, следящими за движением небесных тел.

Их перемещение отсчитало мне один час, затем другой.

Если верно, что покойнику некуда спешить, то мой дед оказался в этом смысле мертвее меня, покойного Навина Джа.

По прошествии трех часов я отправился поискать другого телефониста. На этот раз это был не старик, а мальчик-мусульманин родом из Бангладеш, не более двенадцати лет от роду, с аппаратиком, подключенным к сети грузового лифта судоходной компании. «Вот бизнес, которому нипочем взлеты и падения», как выразился бы дедушка, возьми он трубку.

Но он трубку не брал… и не брал… и не брал…

Мое сердце опустилось вместе с лифтом. На улице мысли затолпились, затолкались. С детства я смутно помнил дедушкину квартиру. Адреса я не знал, только помнил, что это где-то недалеко от парка Бегум Хазрат Махал.

Ну что ж! Ты ведь и так уже покойник, сказал я себе. Хуже уже ничего не случится! Разве удача не благоволит отважным? И стоило мне устремиться в подводные течения большого города, как тут же удача показала свой лик, подкидывая мне свои подарки. Торговец воздушными змеями, чья лавка так и не переехала со времен моего детства; знакомый скупщик волос; табачный ларек, завсегдатаем которого когда-то был Дедушка Заячий Зуб, с тлеющей подобно маяку веревкой для раскуривания биди…

Но если провидение мне и помогло, то только для того, чтобы усилить горечь разочарования.

Многоквартирный дом провонял аммиаком и канализацией. С колотящимся сердцем постучал я в знакомую дверь.

Мне открыла женщина. Нагарвадху — «Жена всего города». Ее чары были ничем не лучше тех, которыми наши крестьяне заклинают урожай от жучков.

— Говоришь, старик? У него еще все зубы целы были? — сказала она в ответ на мой вопрос. Окликнула кого-то в глубине: — Арре! Это же он тут до нас жил, много лет назад? — Дверь распахивается и открывает глазу внутренность квартиры, все так изменилось; подушечки, занавесочки — киномузыка завывает, как оркестр из бормашин: «Отбрось печаль, приди ко мне; приди ко мне, любовь моя, приди, приди ко мне, любовь моя, приди…»

Я бежал. Назад, без всякой надежды, на кладбище, где уже собрались беспризорники, играют и ссорятся меж могил. Четырех-пятилетние малыши стоят не на жизнь, а на смерть за тонкую лепешку, за выдранную из комикса страничку…

Голос позади — я вздрогнул:

— Это наше место.

В самой ее малышовости уже была угроза, усиливающая опасность. За спиной она что-то держала.

— Я понимаю, детка, — сказал я. — Я уже ухожу.

— Это наше место. — Она показала мне предмет, который держала за спиной. Самодельное ружье: диванные пружины, обод руля от грузовика; вместо приклада тяжелый костыль, разрисованный фломастерами и шариковой ручкой — птички, цветочки (ла! в память врезалась каждая подробность той минуты). Девочка широко улыбается, зубки как фарфоровые, приближается, рассекая сорняки, верхом на широкой черной спине моего злосчастья: зверь-горемыка раскачивает безжалостными клыками, рыкает беззвучным рыком…

И как ни странно, я нисколько не встревожился, пораженный сначала красотой очей ее, и лишь затем — прикладом ее ружья.

Сила воистину нечеловеческая!

Я взлетел в пьяном пируэте.

Она смеялась, а я ковылял, шатаясь, прочь.

Вот и на Луне я ковыляю прочь от часовни, в девственнолес, окружающий мою мастерскую, как непроходимая чащоба окружает заколдованный замок.

Под ногами — трясина, перевитая узлами корней; но здесь даже покойник ступает легко.

Подхожу к теплице. Призрак Британии, когда-то славной на суше и море, вдохновленный архитектурой Хрустального Дворца викторианской эры, чье инженерное решение в свою очередь вдохновлялось строением гигантской кувшинки — и уже затерявшееся в растительных зарослях, вытеснивших ту самую архитектуру, которая так тщилась сама их вытеснить. Вместо несущих элементов — подсолнухи, трещат и стонут, их мускулистые торсы растут на глазах — слияние растительного, минерального и животного мира. И все они — мужские особи, невзирая на пол. Подобно хиджрас — так по-арабски называют превращение или переход, — дюжие трансвеститы в нарочито простых и ярких платьях.