О'Санчес - Пенталогия «Хвак»

Лин усомнился про себя: а ну как не подойдут башмаки? Тогда что? Опять медяк привратнику, его опять во дворик, а женщины в базарную толчею, с негодной обувкой в руках?

Но — золотые руки оказались у Суни, и великолепный глазомер у тетушки Тоши: сели на ноги башмаки — хоть бы что-нибудь где-нибудь прижало или натерло за весь обратный путь!

— Хоть они и не эти… не… тьфу, говорить не хочу! Но из настоящих приозерных церапторов, вот как! В кругель они мне встали! В большой серебряный кругель — пара, вот как, господа хорошие! Уж и боюсь: поверит ли мне господин Зиэль?..

Тетушка Тоша вопросительно скосилась на Лина, но тот лишь ухмыльнулся и махнул ладонью:

— Поверит.

У Лина даже и сомнений на этот счет не было, потому как он успел насмотреться на широкие жесты своего спасителя и друга. Кабы спьяну он деньгами сорил — можно было бы опасаться, что на очередное утро пробьет его приступ бережливости, но Зиэль всегда при разуме и памяти, ни разу не пропил… сколько скажет ему тетушка Тоша за башмаки, столько и примет Зиэль на свой счет. Недаром трактирщик Тох вспомнил его через годы и ринулся угождать! А хороши башмаки! Вот как, оказывается, богатым жить удобно… Камешки, плевки и колючки никак твоей подошвы не касаются, ногам внутри всегда одинаково, ни холода, ни огня не боятся… А носы у башмаков свободны и чуть вверх поддернуты — красиво! И с запасом на рост ноги. Ах, как жалко, что Уфина так и не видела его обновку… А у нее что на ноге было?.. Что-то из красной с узорами кожи, под юбками не рассмотреть… Лин в очередной раз смутился и принялся глазеть по сторонам. Деревья и кусты только по богатым дворам, за оградами, а на улице — одна трава по приобочным канавам. Вот бы сейчас кто-нибудь привязался к Тоше и Суне, а он бы как выпрыгнул с кинжалом в руке… с ножом в руке… И отогнал бы… А Суня тогда бы ему сказала…

— Зато и сносу им не будет. С горки-то идти куда как легче. Все у нас в Шихане хорошо, да одно плохо: круто в главный город идти, подниматься к ратуше, к базару…

— И все равно: вырасту — будут у меня сапоги… — Лин замялся, памятуя о страхах Суни и тетушки Тоши… — те самые, как у Зиэля.

— Ну и хорошо, дай тебе боги! Вот уж и дом наш недалеко… теперь в мыльню — и домой, свеженькие, не запылённые!

— А… всем нам обязательно?

Тетушка Тоша посмотрела на смущенного Лина и затряслась в добродушном смехе:

— Всем. Но порознь: тебе в ту дверь, над которой дубовая ветка, а нам вон в ту, с папоротником. Направо — мужчины, налево женщины и маленькие дети. Но ты уже взрослый парень… гм… уже при оружии… да, и поэтому тебе направо. Обе женщины громко захихикали, и Лин понял, что они смеются над тем, что он еще слишком маленький для своего ножа. Ну и пусть смеются, горячую воду он любит, можно будет и пузыри попускать…

В мыльне народу было немного, все занятые, молчаливые, но Лин сумел навлечь на себя гнев какого-то старичка. Вот как это было. Мыльник принял от тетушки Тоши три малых медяка, поклонился женщинам, указал им рукой, а Лина пропустил в свою сторону. Выдал ему небольшую кадушку, мочалку, мыла кусок, место на длинной лавке, чтобы раздеться, а сам ушел в выгороженную от мыльни каморку. Самая трудная загвоздка, которой боялся Лин, разрешилась на диво легко: Гвоздику нашелся при мыльне маленький загончик, и привязывать не понадобилось, а от предусмотрительной тетушки Тоши — подарок, вяленый кусок ящерного мяса, может, чуть жестковат, но Гвоздика устроило. Малыш охи-охи положил перед лапами угощение, облизнулся и словно бы проурчал мыслями: иди, иди, хозяин, я здесь потерплю…

Лин, в простоте своей, не посмотрел, как другие делают, да и пошел с куском мыла в самую потельню, маленькую комнатку, где раскаленные камни на жаровне прогревают ее до невозможности. Он очень не любил жаром дышать, но знал: посидеть немного — пот пробьет и грязь гораздо легче смывается… Вошел — посидеть да намылиться… Как вскинется на него старичок, что в одиночестве кости в той комнатке грел, как закаркает!

— Я тебе сейчас твою кадушку на голову надену! Убивец! Деревня! Пошел отсюда с мылом! Мыльник! Мыльник!..

Прибежал на крик мыльник, укоризненно покивал испуганному Лину, а когда дверь в потельню закрылась, пробурчал, наклонясь к мальчику поближе:

— В наши потельни с мылом нельзя, глаза и легкие разъест, больно горячо. Не бойся Мантушу, он не злой, а только потельню любит. Понял?

— Понял. — Лину было до слез стыдно, что в нем, абсолютно голом, за считанные мгновения угадали деревню, поэтому дальше он мылся наспех и без удовольствия, даже пузыри не попускал, как собирался. Однако за все время, что Лин мылся, сердитый старичок Мантуша так ни разу не вышел из потельни… Откуда Лину было знать о городских порядках, ведь он только в трактирной мыльне мылся, а там в потельной никогда не было ни запретов, ни особого жара. То есть, жар был, когда Мусиль колено пропаривал, или если у кого простуда, а при мытье — просто очень тепло…