Дмитрий Емец - Месть валькирий

– У тебя черный рот!

– И я всегда был дураком... – подсказал Эдя.

– И ты всегда был дураком! И кабаном, и хряком! – подумав, добавила Зозо, знавшая болевые точки брата. В конце концов, как еще могли дразнить в школе Эдичку со свинской фамилией?

Эдя, в котором всколыхнули болезненную, всю жизнь не зарастающую детскую обиду, стал искать, к чему бы ему придраться.

– А вот это уже лишнее! Можно подумать, сама ты не Хаврон!

– Я Буслаева, Эдичка! Красивая такая русская фамилия с новгородским уклоном. Могу паспорт показать. Никаких Хавронов я знать не знаю, ведать не ведаю; – сказала Зозо, порываясь и в самом деле показывать паспорт.

Однако Хаврон от рассматривания паспорта отказался, заметив вскользь, что паспорт опытному человеку подделать – это два часа работы.

– Повезло же с такой сестричкой! – заявил он.

– Кто тебе сказал, что я твоя сестра? Твои родные сестрички – тупость, глупость и нелепость! Я же твоя совесть! – гневно одернула его Зозо.

Хаврон с тревогой посмотрел на нее, покрутил пальцем у виска и отошел от греха подальше. Зозо мало-помалу оттаяла. Проскучав на стуле минут десять, она вновь ощутила себя бодрой. Энергетические батарейки подзарядились.

– Эдь, иди сюда! Знаешь, как звали одного мужика, с которым мы сидели за столиком? Диего Витальевич! Нарочно не придумаешь! – вспомнила Зозо.

– Почему? Нарочно как раз очень даже придумаешь, – из упрямства не согласился Хаврон.

Зозо пожала плечами и отправилась в комнату разбирать чемодан. Эдя, утративший было к сестре интерес, мгновенно вновь обрел его и протянул загребущие ручки к сувенирам. Купленного специально для него кожаного верблюда, набитого песком, Эдя потрогал за ногу, но не оценил и посоветовал оставить Мефодию. Зато он сразу запал на две безразмерные майки с пляжным рисунком.

– Зозо, тебя надо срочно расхомячить! Женщине вредно иметь слишком много собственности! – заявил он, решительно забирая их.

Зозо безропотно уступила, однако когда обнаглевший братец потянулся к деревянному кинжалу из красного дерева для разрезания бумаг, она шлепнула его по руке.

– Брысь отседа! Это не тебе! – А кому тогда?

– Тесову.

– Какому Тесову?

– Георгию Даниловичу, – сказала Зозо с вызовом.

Хаврон старательно поскреб по сусекам памяти и наскреб-таки – нет-нет, не колобка – а румяное радостное существо в махровом свитере.

– Погоди-ка! Это не тот писатель в стиле «Упавшие с моста разбойники тонули и кричали „SOS“?

– Нет, не он! – быстро отреклась Зозо.

– Ну как же! Он еще читает лекции в педунивере, а в свободное время детективы переводит? Ну типа: «Я мстю, и мстя моя страшна! – сказал мистер Гадкинс, закладывая бомбу в детский горшок».

Зозо нахмурилась, оберегая от брата очередную свою иллюзию.

– А ты не завидуй! Сам небось даже фантик от шоколадки перевести не смог бы...

Пуля пролетела мимо цели. Хаврон не был честолюбив.

– А еще у твоего кадра в ушах были ватки! – добавил он, подумав.

– Как ты разнюхал? Разве вы знакомы? – расстроилась Зозо. Такой подробности она, признаться, не углядела.

– Ну как же! Ты еще приглашала его икеевскую табуретку скручивать... Ну ту, которую сама накануне раскрутила. Ах-ах, я вся такая беспомощная, такая тютя! Жаль, я ему не сказал, что ты даже башенный кран можешь починить вилкой.

– Только попробуй вякнуть. И вообще что за дурацкая привычка сидеть по вечерам дома? – огрызнулась Зозо. – А переводами он занимается от безысходности, для хлеба. На самом деле он филолог, Пушкиным занимается. А в душе он поэт.

Эдя пожал плечами. Он давно привык к тому, что сестра его способна углядеть поэта в ком угодно. Даже в продавце зонтиков у Курского вокзала.

– Поэт с ватками в ушах? Фу! Это не демонично, – сказал Эдя.

– Какая разница? Может, у него уши тогда болели? – поморщилась Зозо.

– Болят уши – отрежь их и съешь, если кушать хочется, но оставайся поэтом! А детективчики не переводи! Вот! – возразил Эдя.

– А ты не суди – и сам не сядешь! Поэт тоже человек и имеет право визжать и возмущаться, когда ему подсунут в обменнике фальшивую сотню, – возразила Зозо.

Хаврон ехидно потер ладони.

– О! Мы еще и в обменниках визжим! Как все запущено! Нет, милая моя! Визжать поэты не имеют права. Вот вызывать на дуэль или писать эпиграммы – это сколько угодно.

Как всякий циник, в глубине души Эдя был идеалист и потому кусал мир, что он не соответствовал его размытым, неопределенным, но, вне всякого сомнения, величественным идеалам. Вот только становится ли мир лучше оттого, что несколько циников пинают его ногами, пытаясь разбить толстую, как у грецкого ореха, скорлупу и добраться-таки до ядра?