Надежда Попова - По делам их

— Да. Я боюсь.

— Боишься себя самого, — подытожил наставник тихо и, помолчав, договорил: — И это хорошо. Бойся. Бойся как следует, и ничего подобного не произойдет. Сейчас ты снова ждешь от меня вердикта, как прежде?.. Вот он: совершённое тобою справедливо. Это главное. Раскаиваться тебе не в чем. Ведь ты знал, что я скажу именно это, верно?

От того, как почти по-приятельски духовник толкнул его локтем в ребра, Курт на мгновение смутился.

— Знал, — неохотно выдавил он сквозь невольную улыбку. — Но мне надо было это услышать от вас , отец.

— Наставника инквизируешь, — укоризненно вздохнул отец Бенедикт и посерьезнел. — А теперь, если это все, что хотел спросить ты, спрошу тебя я. Как ты спишь?

Улыбка слетела с губ, точно последний, иссохший лист с ветки поздней осенью, и Курт снова уронил взгляд в пол.

— Не вернулись ли кошмары, хотите спросить… — отозвался он чуть слышно. — Да, поначалу… В первую ночь. Сначала снова снился замок фон Курценхальма, снова огонь… а потом…

— А потом — она, — договорил отец Бенедикт уверенно, когда он замолчал.

— Да. А потом она, — подтвердил Курт. — Когда я проснулся, очнувшись от кошмара с замком, я увидел… это . То, что от нее осталось. Рядом. В своей постели. И после этого проснулся снова. Это повторялось еще несколько раз, но сейчас, спустя почти две недели… Понимаете, сейчас — я сплю, как младенец. Потому я и хотел слышать именно ваши слова, именно от вас узнать, что я не чудовище. Я очень быстро все это забыл, понимаете? Когда разум привык разделять воспоминания о том, что было со мной, и о том, что я видел на площади Кельна, когда все это перестало переплетаться у меня в рассудке — я тут же все забыл. И успокоился. Но даже когда все это еще было, когда я вот так просыпался в холодном поту — я ведь и тогда знал, что она снится мне не потому, что я страдаю о ней. Я знал, понимал, что причины всего две: мои собственные переживания год назад и… — Курт помедлил; слово казалось неподходящим, излишне грубым даже по отношению к той, что больше не волновала душу, однако договорил: — и брезгливость. Стоило вспомнить, как мы с ней… и подкатывала тошнота. Я даже засомневался… — он осекся, удивляясь тому, что не разучился до сих пор краснеть, и чувствуя пристальный взгляд наставника. — Засомневался в том, что в будущем это не будет всплывать перед глазами, когда… гм…

— И как? Проверил? Не всплыло? — медовым голосом уточнил духовник, и теперь покраснели даже уши.

— Только ради эксперимента, — пробормотал он, не поднимая головы.

— Двадцать раз «Ave», майстер инквизитор, — строго и безапелляционно повелел отец Бенедикт. — Каждый день до конца этой недели. Да и попоститься не помешало бы, верно?

— Да, отец, — откликнулся Курт кисло; тот улыбнулся.

— Добро пожаловать домой.

Он закрыл глаза, вслушиваясь в эхо последнего слова, и тяжело перевел дыхание.

— Домой… — повторил Курт медленно и, подняв голову, снова посмотрел наставнику в лицо. — Это становится традицией — возвращаться в академию после каждого дела — для лечения либо телесного, либо душевного…

— Хорошая традиция, — заметил отец Бенедикт, и он вскользь улыбнулся.

— Да.

— Что еще у тебя на уме? — вдруг спросил наставник, заглянув ему в глаза и нахмурясь. — Ведь ты сказал и спросил не все, что желал; что еще тебя тревожит?

Курт вновь опустил глаза, нервно потирая пальцем ладонь, и несколько мгновений молчал, не отвечая. Тревожило многое, и собственные переживания уже задолго до возвращения в академию, уже в Кельне, довольно скоро отступили на задний план под натиском обстоятельств: когда завершилось то, что с трудом поворачивался язык назвать судебным разбирательством, когда свершился приговор, не замедлили проявиться и последствия.

Еще когда город спал, когда арестованных только вели и несли к двум башням Друденхауса, ворота Кельна были на запоре. Ночью это никого особенно не удивило — таковы были правила любого города, однако поутру запоры не отомкнулись, тяжелые створы не распахнулись, и собравшихся перед воротами с обеих сторон ожидала неприятная неожиданность: приказом бюргермайстера особам любого положения на неопределенный срок запрещался как въезд, так и выезд. Исключение составляли лишь служители Друденхауса, проводящие обыск замка графини фон Шёнборн, выезжающие за пределы стен в сопровождении охраны. По всем улицам и закоулкам стояла стража, как и при первом аресте Маргарет, но теперь вооруженные люди были и на стенах, и далеко за границы Кельна были высланы дозорные. Бюргермайстер и без советов Керна, которые, тем не менее, были даны, сам осознавал вполне четко один непреложный факт: вассалы герцога Райнского, одного из семи курфюрстов, не останутся сидеть по домам, узнав о его аресте. О вмешательстве подданных архиепископа никто особенно не беспокоился: лезть в «церковные разборки» никто из них не стал бы, наличествующее в городе епископское малое воинство вкупе с причтом сидело тихо, стараясь не высовываться и не попадаться лишний раз на глаза, и лишь какой-то заикающийся от страха несчастный был послан к дверям Друденхауса, дабы осведомиться о происходящем. Гвидо Сфорца вышел к оному лично, и внушительный вид кардинала, еще не отошедшего от ночного сражения, произвел впечатление даже, наверное, большее, нежели сказанные им слова.