Марина Дяченко - Ведьмин век

Клавдий успел пригнуться. Скорчился на дне машины, защищая своим телом коробочку с кнопкой; давление Матки сделалось еще сильнее, еще ощутимее. Звезды над головой пропали, пропало все, даже далекий отсвет пожарища, машина поднялась на задние колеса, как цирковой пудель, постояла, потом грохнулась на все четыре, осыпая остатки стекла; озорная девчонка с картинки исчезла, перестала существовать.

Ветер стих.

Ночь пахла грозой. Свежо и остро, даже приятно — если бы дух Матери-ведьмы, возрастающий с каждым мгновением, не отравлял ее своим торжествующим присутствием; в двух шагах от машины лежал, безжалостно придавив придорожные кусты, огромный концертный рояль.

Клавдий неуверенно нажал на сцепление.

Машина была еще жива. Машина послушалась — и двинулась вперед, объезжая квадратные туши телевизоров с лопнувшими кинескопами, деревянные ящики с битым стеклом и еще какой-то невозможный, фантастический хлам; колеса понемногу выпускали воздух, машина делалась неуправляемой, но, подобно живому существу, полностью разделяющему желания хозяина, ползла и ползла вперед.

До взрыва оставалось семь минут; приказ следовало подтвердить немедленно, Клавдий отлично понимал, что ракетам потребуется минуты три, чтобы долететь.

Семь минут жизни. Безумно много; он успеет выкурить сигарету. Он успеет посидеть в траве, посмотреть на звезды и вспомнить Ивгу — какой она была, стоя нагишом на берегу пруда, покрытая гусиной кожей, тонкая, почти прозрачная, до такой страшно дотронуться, на такую можно только смотреть — из-под руки, сквозь щелочку в неплотно сомкнутых пальцах…

Ты убьешь ее, печально сказала Дюнка. Ведь меня же ты убил?

— Что ты говоришь! — закричал он вслух, забыв, что разговаривает сам с собой. — Что ты говоришь, я никогда…

Он никогда не узнает — свою Дюнку он убил той страшной ночью или чудовище, морока, принявшего ее черты.

Или узнает. Через семь… виноват, шесть минут. И ракетам ведь надо время, чтобы взлететь.

— Ты умерла раньше, — сказал он Дюнке, и губы его еле двигались. — Ты умерла в тот день, когда мы с тобой купались… в камышах…

А Ивга тоже умерла раньше, подхватила Дюнка охотно. Когда с ней совершили инициацию.

— Я видел ее после инициации, — сказал Клавдий, глядя прямо перед собой. — Она была прежней. Она была ведьмой, но ведь и Ивгой она оставалась тоже…

Когда вы говорили с ней в подвале, ее инициация еще не завершилась, уточнила Дюнка невозмутимо. Ты помнишь, что случилось потом.

— Но ведь она меня не убила?!

Ну и что, удивилась Дюнка.

— А то, что как Матерь-ведьма она обязана была меня убить!..

Я не знала, смутилась Дюнка, и Клавдий почти увидел, как хлопают слипшиеся сосульками ресницы. Я не знала… ты думаешь, она пожалела тебя? А не просто отмела в сторону, как неинтересный, неопасный мусор?..

— Моей жизни осталось четыре минуты, — сказал он глухо. — А ты говоришь… это.

Ее жизни ведь тоже осталось — четыре минуты, горько сказала Дюнка. Разве ты не простишь ее — перед смертью?..

Клавдий вытащил из кармана коробочку, методично требующую подтверждения приказа. Поморщился, как от боли; оказывается, он в тайне от себя надеялся, что и пульт, и ракетные шахты перестали его слышать. Что красная кнопка мертва; он испытал бы облегчение, вышвыривая бесполезный груз в окно. Тогда, по крайней мере, уже не пришлось бы ничего решать…

Можно переменить время, деловито предложила Дюнка. Дать ей, и себе заодно, еще полчаса… Если до времени икс ты не подтвердишь приказа, команда автоматически отменится и можно будет набрать все сначала…

— Зачем?

Затем, что вы успеете встретиться…

— Зачем?!

А зачем ты сюда ехал, удивилась Дюнка. Если тебе охота свести счеты с жизнью — мир вокруг представляет столько неиспользованных возможностей, не связанных ни с ведьмами, ни с ядерными ракетами…

Клавдий молчал. Ветер давил ему на лицо, заставляя глаза слезиться.

Тогда не тяни, тихо сказала Дюнка. Это так мучительно — ожидание смерти… Давай, ты же уже в отрочестве был мужественным, давай, давай!

Трясущейся рукой он нащупал в ящичке сигарету. С третьей попытки закурил; ветер уносил табачный дым, а луна, уже не желтая, а горящая, электрически-белая, заливала светом дорогу, равнину, огромную воронку впереди, несущихся по кругу лошадей, развалины огромного супермаркета, обгоревшую груду машин…

Какой она была — жалкая, мокрая, на ступеньках лестницы, просидевшая ночь под его запертой дверью.