Анастасия Арчибасова - Р'оук. Долина

Эльфийка промолчала. Скрутила рожу. Передразнила Курана. Хони показала кулак, красноречиво показывающий ученику, что поблажки закончились.

Покинули дом, когда время перетекло за полночь.

Последние облачка, как отара вальяжных барашков ушли за горизонт, открыв бархатную гладь ночного небосвода.

Осторожный месяц посеребрил дорогу, теряющуюся с тени деревьев.

Подавив тяжкий вздох, Р’оук помедлила, посмотрела на дом уже почти ставший родным. Остальные тоже приостановились. Мысль, посетившая Р’оук, казалось, постучалась ко всем.

Маг покрепче ухватил посох, резко взмахнул вверх. Навершие полыхнуло холодным перламутром. От посоха отделился маленький светляк. На пару секунд он завис в воздухе и с нарастающей скоростью понёсся к уже бывшему дому мага. По мере приближения к постройке, светлячок стремительно увеличивался в размерах и его границы размывались с каждым мгновением. В итоге до дома докатилась волна пламени, вмиг охватившая дом, ночь озарилась кроваво-красными всполохами бушующей стихии.

Всё произошло в считанные секунды. Роук даже не успела толком додумать мысль, мучающую неокрепший разум ностальгической тоской.

Благоговение Хони перед магом переросло в неконтролируемый экстаз. Его глаза, напоминающие средней величины яйца, метались от мага, к пожару и обратно.

— Ух…ты… — раздельно произнесла эльфийка.

— А то, — маг немного виновато улыбнулся, заговорщески подмигнул ученикам, — если там что-то и осталось, то понять что и зачем будет затруднительно.

— А можно мне? — хриплый голос Хони прозвучал практически в унисон с треском пламени.

— Нет, — безапелляционно произнёс Куран. Подумал и добавил. — Пока нет.

Буквально на глазах мощь огненной стихии начала стихать, оставляя после себя головёшки и золу.

— Быстро ты его — Р’оук потянула лошадку за узду, — пойдём уже.

Тихо дотлевало бывшее убежище мага. Все, удаляясь от дома, споро двигался небольшая компания. Холодный свет освещал долговязую фигуру Хони, укутанную в очередной балахон, высокую худощавую и чуть ссутуленную фигуру Курана, опиравшегося на посох неотражавший свет. Замыкали шествие Р’оук, тянувшая за узду тощеватую кобылку, недовольным пофыркиванием выражающую своё несогласие со своей долей вьючной скотины.

Чем короче ночь — тем мельче звёзды. Кажется, что небо трепетно оберегает свои светила, и в летнюю ночь, пронизанную животной чувственностью, тоже предаётся всепоглощающей страсти, убирая светила от жадных и бесстыдных взглядов случайных соглядатаев.

И едва начинает алеть рассвет, небо спешит скрыть звёзды до наступления следующей ночи, чтобы неохотно и ненадолго их выпустить.

Как ни торопились путники, в город они попали, когда на востоке засерели вершины гор, и, ночные светила, щедро рассыпанные по небосводу, начали таять, гася своё холодное сияние в преддверии зари.

Колтерн удивил своей сонной истомой предрассветного часа. Но даже в столь ранний (или поздний, для кого как) час город не был спящим, он скорее своей ночной аурой напоминал сон больного лихорадкой, вроде как бы и сон, но сон неспокойный, с вскриками, холодным потом, перемежающимися краткими периодами глубокого забытья. То тут, то там шныряли отдельные личности, толклись группки, решающие свои ночные дела. Соблюдая хоть какое-то подобие времени отдыха, тихо кто-нибудь кого-нибудь мутузил в уединённом уголке. А тот, кого мутузили, в свою очередь, старался сильно не орать, а так, тихонечко, в полголоса.

Протопав пару кварталов, путники свернули к таверне. Там было шумно. Даже не шумно, а громко. Для этого часа это было настораживающе.

Наскоро привязав лошадку спутники ворвались в таверну, ну если по существу, то не ворвались, шустренько вошли, не вызывая лишнего внимания. Внутри был разгром достойный сравнения с набегом диких огров на мирную деревеньку.

На своём месте остались только входная дверь и барная стойка, и то не вся. Боковая её часть была вломана во внутрь, про целостность посуды, заикаться не стоит. Зато проход от двери к барной стойке увеличился раза в три. Столы поломанной кучей жались к стенам. Там же находились лавки. Трагичности картине добавляли шесть трупов. Половина, из которых, была практически цела и опознаваема.

Но не разгром в таверне и не вид растерзанных тел повергал в шок новоприбывших.

Посреди зала был гном. То, что это был гном можно было понять только по невысокому росту, хриплому рыку, и голосу Бруфа, доносящемуся из-за стойки и вещающему о том, что крутящийся бешеный комок — это его брат и он должен остановиться, успокоиться и т. д.