Андрэ Нортон - Драконья чаша

Не найдя более слов, погладил он кольчугу, словно платье из шелка, резко повернулся и вышел, прежде чем успела я что-нибудь сказать в ответ. А на рассвете отправился он горной тропою в Западную Долину. И мы никогда больше не видели его.

Прошел год Огненного Тролля, а мы все еще спокойно жили в нашей зажатой скалами Роби. Но не пришлось Омунду отправиться как обычно в конце года в Джурби: из-за горы пришли истерзанные люди и сказали, что пал Джурби перед врагом в ночь, полную кровавого бесчинства и разбоя. А твердыня Долины осаждена врагами.

Жители деревни собрались на совет. Хоть и прожили они всю жизнь у моря, выходило теперь, что погибель сулит оно им, а бегство в горы обещает жизнь. Молодежь и бессемейные предлагали остаться на месте, но остальные считали, что лучше бросить деревню и вернуться, когда уйдут восвояси пришельцы.

Все решили рассказы беженцев о кровавом погроме, сразу заторопились жители Роби и решили бежать немедля.

Пока шли споры, брат мой слушал все речи молча. Но видела я, что все для себя решил он. И когда мы вернулись домой, то сказала ему:

— Настало время, когда меч не должен оставаться более в ножнах. Если ты решил — уходи, и мы благословим тебя в дорогу. Здесь ты больше не нужен, ведь в горах мы будем в безопасности; никто не знает их секретов лучше нас с Офрикой.

Помолчал он, не отводя от меня глаз, и молвил:

— Зову крови моей не могу противиться, и так уже целый год заточен я в деревне, связан данным отцу обещанием.

Подошла я к сундуку Офрики, а она сидела у очага на стуле, смотрела на меня и молчала. Достала оттуда драконью чашу. Поставила на стол между нами и дала скользнуть платку вниз, и обеими руками смело обхватила холодный металл. Так сидела я несколько мгновений.

Со своего места поднялась Офрика, порылась в припасах и достала бутыль травяного настоя, которую никогда не откупоривала прежде. Зубами вынула пробку и крепко держала бутыль обеими руками, словно и каплю боялась пролить на землю. Плеснула из нее она в чашу густую золотистую жидкость, пряный запах наполнил комнату, и было в нем изобилие щедрого урожая и дремотная сытость ранней осени.

Наполовину наполнила она чашу, которую я держала, а потом отступила и оставила Элина лицом ко мне перед чашей. Опустила я чашу на стол, взяла его за руки, положила их на гладкое серебро.

— Пей, — сказала я, — пей половину. На прощание мы должны осушить эту чашу.

Ни о чем не спрашивая, поднял он чашу двумя руками и не опускал, пока глоток за глотком не выпил половину. В свой черед взяла я чашу и допила все, что осталось.

— В разлуке, — сказала я ему, — по чаше этой прочту я твою судьбу. Если все будет хорошо, серебро останется чистым. Но если оно помутнеет…

Он не дал мне закончить:

— Сейчас война, сестра. И мужчина не может вечно ходить безопасной тропой.

— Все это так. Но и зло иногда можно ослабить или обратить в добро.

Элин нетерпеливо отмахнулся. Никогда не интересовали его мудрость и знания, словно бы и не ценил он их вовсе. Но и мы никогда не говорили об этом. Так поступили и теперь.

С облегчением убрала я чашу и вместе с Офрикой занялась сборами. Дали мы ему в путь питья и еды, одеяло, чтобы спать в тепле, да мешочек с целебными травами. И ушел он, как ушел отец.

А на следующий день оставили Робь и все остальные. Кое-кто из молодежи последовал за братом, неумелым в военном деле прислужником. Ведь хоть и молод был брат, но владел он мечом и другим оружием, а потому главенствовал над ними. Прочие заложили засовы на дверях, навьючили пони и отправились в горы.

Зима выдалась суровой. Сперва укрылись мы в деревеньке подальше от берега, а потом, когда дошли до нас слухи о вторжении, перебрались подальше, на пустошь. Там и жили мы в пещерах и на скорую руку сколоченных укрытиях. По слухам, враги продвигались, отхватывая от Высокого Халлака все новые и новые куски.

Часто люди обращались к нам с Офрикой за помощью, но не только раны целили мы, когда забредали к нам раненные в проигранных битвах скитальцы, приходилось лечить и болезни — много было их от голода, суровой жизни и потери надежды. В любой момент могла нагрянуть беда, и я всегда носила выкованную отцом кольчугу и привыкла к тяжести меча на поясе. Научилась я и охотиться с луком — и не только на зверей, чтобы насытиться, но и на тех двуногих, что не прочь были поохотиться на нас самих и на скромные наши пожитки.

Как всегда случается, когда нет на земле закона, лишь война да война, и осенью, и зимой, и весной, объявились и среди нас гнусные шакалы, рыскавшие повсюду и обиравшие тех, кто не мог защитить себя сам. Таких я убивала и не сожалела об этом, ведь убитые мною уже не были людьми.