Павел Кошовец: Это не наша война

Дракон его возьми! Это не пальчик порезать - это остаться без любимой головы! Ничего, он ещё повоюет. Порой сложнее поменять старого коняку на переправе на молодого, галопирующего и нетерпеливого. А там, после основных вырываний друг у друга кусков пожирнее и плотных чисток граблями, если всё будет нормально, можно и присмотреться - вдруг стоит притвориться мёртвым и, дабы окончательно отбить от себя внимание, хорошенько завонять этаким трупным запашком - надушенные носы этого не любят. Это в спальнях у них среди гарема покладистых любовниц хорошо получается трусить яйцами, будто флагом, призывающим в бой, а на деле пропотевшие подмышки могут изрядно испортить настроение. И какая в таком случае война?!

- Странная штука - жизнь, разорви меня дракон, - разглагольствовала куча тряпья с торчащим внушительным носом; волосатый овал, соседствовавший с источником звука, недоумённо подрагивал, будто бы дублируя сказанное. - Слышь, кирпичнорожий, ты когда-нибудь раньше мог представить, своим пыльным умишком, отставляя кирку в сторону и царапая задницу о золотую жилу в надежде побороть зуд, что встретишься с самим Худуком? Будешь иметь честь находиться с ним в одной компании?

Сидящий на козлах гном только хмыкнул, поправил съезжавшую набок шапку, когда-то имевшую форму колпака, явно думая о чём-то своём. Рядом с первым овалом появился второй и чутко развернулся в сторону гнома.

- Да-да, разорви меня дракон ещё раз, - с самим! - из тряпичной массы возник указующий перст, намекая на важность данной фразы. Касалось ли это кровожадного дракона или персоны некоего Худука, вряд ли стоило уточнять. Беседа явно велась в одни ворота. - А ты, остроухий, гнома тебе в зубы, что об этом думаешь? - волосатый овал развернулся вглубь фургона. - Молчишь? Ну, молчи-молчи, подушка облезлая. Всё мечтаешь о бабочках и бабушках? Сколько человеческих самок ты поимел и пережил, сколько королевств заселил своими ублюдками...

- Когда уже переполнится ядом твоя гоблинская душонка и усохнет чёрный язык, как осенний лист...

- Ох - ох - ох! Как страшно! Хра-хра-хра, - донеслось довольное похрюкивание, кончик носа - если только можно использовать это слово, ни в коей мере не передающее размеры анфасной части обонятельного органа, пожалуй, даже, вводящее в заблуждение - принялся равномерно раскачиваться, будто маятник. - Осенние листья, нежный ветерок, тёплые звёзды, голые ляжки... Поэт ты наш доморощенный, драконом стукнутый. Пока зарифмуешь, подружка состарится...

Из тряпок возникла патлатая голова, волосатые овалы к которой крепились в местах обитания ушей, а нос, соответственно, носа. Пародийно большие черты лица (в том числе глаза и губы) придавали существу комичный вид. Если бы не мелькавшие в улыбке - совершенно не добродушной - два ряда мелких и остреньких зубов и двух крупных клыков, выходящих за нижнюю губу, это существо смело можно было приписывать детям в качестве живой игрушки. Если у родителей, конечно, крепкие нервы.

- Рохля, а ты спишь?!

- Чего орёшь, жрать охота? - донёсся невнятно-басовитый гул, и в средине фургона заворочалось нечто большое, внушительное, навес жалобно заскрипел и зашатался. - Остановка? Кушать будем, жрать охота?

- Папа твой дракон.

- Че-го?

- Спи-спи, мой маленький. Чем больше спишь, тем меньше жрёшь. Логично?

- Чего, жрать охота?!

- Тьфу ты! - рассердился гоблин - а это был он, глаза недобро сверкнули. - Вон вижу свежескошенное сено. Щас остановимся - пожуёшь.

В фургоне произошло несколько серьёзных манёвров, отчего он опасно накренился на правую сторону. Донёсся недовольный возглас:

- Рохля, прекрати!

- А я чего? Ничего, жрать охота. Только я не коро-о-ва, - пробубнел обиженный голос.

- Ностромо, сворачивай с тракта. Сходим на пи-пи и разомнёмся, - вновь раздался голос пострадавшего от телодвижений Рохли.

- А поесть?

- И поедим, - согласился голос. - К ближайшему постоялому двору ещё ехать и ехать, так что перекусить не помешает.

Гном, не оборачиваясь, кивнул, потянул вожжи, заворачивая игреневого Кыша и гнедого Мыша вправо.

Солнце неспешно пригревало, потихоньку уходя с зенита, теряло силу, но не настойчивость. Воздух был залит многоголосым щебетанием и жужжанием суетливых насекомых. Вообще, в пространстве было разлито ощущение такой всеобщей благодати, что всё: от листочка рябины, самой дальней сосновой иголки и труженицы пчелы до свежеобъявившейся странной компании должны были проникнуться этой гармонией и равноденствием.