Генри Олди - Чудовища были добры ко мне

— Молодость?

Симон улыбнулся. Видно было, как мало он ценит чужую молодость.

— Я о другом, — сказал Циклоп. — Ты меня не знаешь вовсе.

— Двадцать лет ты живешь здесь. Я видел тебя сотню раз.

— Видеть и знать — разные вещи. Ты видел меня и раньше, прежде чем я объявился у Красотки. Забыл, Пламенный? Ясное дело, забыл. Хочешь выяснить, что ты еще забыл?

Маг встал. В глазницах Симона полыхал костер. Встал и Циклоп — в дверях кабинета. Повязка на его лбу почернела, сморщилась. Миг, и кожаная лента вспыхнула, сгорая дотла. Пепел осыпался на щеки и подбородок, делая Циклопа братом-близнецом сипухи. Только Дура сидела в клетке, а Циклоп был на свободе. Матовый камень в центре лба проснулся, наливаясь млечным сиянием. Полная луна, ведьмин манок; радужный опал в розетке из лепестков живой плоти. Ни один рубин или сапфир не мог похвастать лучшей оправой. Под кожей от камня во все стороны тянулись жилы — синие, вздувшиеся от напряжения. Черви, змеи; часть их собралась у висков в неприятные жгуты.

Освещенное камнем-луной, морщинистое лицо Циклопа — убежище теней — сделалось юным, и оттого ужасным.

— Испытываешь меня? — рассмеялся маг.

Хохот Симона — голос вьюги — наполнил кабинет.

— Меня? Симона Остихароса?!

— Ты останешься здесь, — прохрипел Циклоп.

Он уже чуял все необходимое — так зверь чует ароматы леса, так музыкант слышит звучание оркестра. Известняк башенных стен. Гранит облицовки. Ломовой плитняк фундамента. Мрамор статуй на втором этаже. Бриллианты, изумруды, аметисты в перстнях и жезлах, оставленных для настройки. Нефритовое панно в зале для приемов. Лалы и багрово-красные гранаты — цепочка капель земной крови, утопленная в навершии Симонова посоха. Камни, камни, камни. Даже левая рука Остихароса, в которой камня было больше, чем хотелось бы магу, вплела свое пение в общий хор. Глаз во лбу пульсировал, как маяк, готовый в мгновение ока созвать к берегу эскадру кораблей — и бросить их на врага.

— Прочь!

Циклоп остался на месте. Третий его глаз потемнел, налился тревожным багрянцем. Отсветы далекого пожара исказили черты лица Циклопа — не юноша, но мальчик, похожий на голодную крысу. Кабинет поглотила тишина, лишь трещали дрова в камине. И в этой тишине, готовой в любой миг смениться грохотом катастрофы, оба мужчины услышали, как кто-то скребется в закрытую дверь. Звук был слабый, болезненный. Первым опомнился Циклоп. Забыв о Симоне, об опасности, исходящей от взбешенного мага, он рванул дверь на себя — и упал на колени, боясь прикоснуться к тому, что вползало в кабинет.

— Ты, — прошептала Красотка. — Помоги…

И Симону, собрав последние силы:

— Я жива. Он не виноват.

Она ошиблась. Она уже не была живой. Лестница, которую так ненавидел Циклоп, добила Красотку. Каким чудом женщина, ставшая чудовищем, исковерканная и давно забывшая, что значит двигаться по-человечески, спустилась вниз по щербатым ступеням — и думать не хотелось. Циклоп отнес ее, всю в кровоподтеках и ссадинах, на диван, ткнулся лбом, пряча грозное сияние, в живот Красотки — и тихонько завыл. Он не знал, что буран стих, что снежные волки захлопнули пасти и поджали хвосты, что метель улеглась в сугробы, и один-единственный Циклоп воет сейчас в кулаке зимы, над трупом, способным испугать самого отчаянного храбреца.

Могла ли Инес ди Сальваре желать лучшей погребальной песни?

— Мы ее похороним, — много позже сказал Циклоп.

— Да, — кивнул Симон.

— Сегодня. Сию минуту.

За стеной расхохоталась воспрявшая было вьюга. И онемела, когда Пламенный согласился без споров:

— Да.

— Я расскажу тебе все. Теперь можно.

— О да, — сказал Симон Остихарос в третий раз. — Теперь, я вижу, можно.

Янтарный туман укутал его в кокон из мягчайшего, невесомого пуха. Туман искрился, как снег на солнце. От огоньков-блесток все тело слегка покалывало. Было щекотно и приятно. Да, наверное, приятно. Он не мог подобрать другого слова. Кокон покачивался, словно колыбель или рыбачья лодка, унося Танни… В море? В небо? В таинственные страны, что лежат за Громовым океаном?

Сквозь туман и щекотные искорки проступили смутные тени. Танни вгляделся — и задохнулся от восторга. Он летел! Летел над холмистой равниной, а внизу гуляли радужные сполохи. Высокие травы колыхались под теплыми поцелуями ветра. Цветы, клонясь друг к другу, блестели морским перламутром. Казалось, это дышит сама земля. Дышит, шевелится…