Далия Трускиновская - Окаянная сила

Лакомка — ну и что? Девичий грех — за него и батюшка на исповеди не сильно ругает.

Аленкина заячья шубка, сукнецом крытая, в келье у матушки Ирины висела. Аленка ею укрывалась. Сперва была это Дунюшкина шубка — подруженька ее тринадцатилетней отроковицей носила. Раньше по обе стороны застежек нашивки с кисточками шли, а как Аленке шубу отдавали — нашивки спороли и припрятали. Аксиньюшке, младшей, бог даст, понадобятся.

Матушка Ирина и Федосьюшка проводили Аленку до крыльца. Дальше не пошли — первого снегу намело, тропинки через обширный монастырский двор не протоптаны еще, а студить ноги никому неохота. Перекрестили, поскорее возвращаться велели.

Аленка заспешила через двор к калитке, за которой ждал возок. Не великого полета птица, чтобы за ней большую каптану к воротам присылать, возок — и тот для нее роскошь. Узел с добром, что она несла в правой руке, чиркал по снегу.

У самой калитки — то ли тряпья ворох, то ли что… Шевельнулось! Выпросталась рука, осенила Аленку крестом.

— Ты что тут сидишь, Марфушка? — строго спросила девушка. — Ступай в тепло! Тебе поесть дадут. Чего ты тут мерзнешь?

— Согреемся, все согреемся! — грозно предрекла блаженненькая. — О снежке с морозцем затоскуем!

И откинула грязный угол плата, прикрывавший ей рот.

— Девушка, а девушка! — позвала она Аленку. — Поди сюда! Хорошее скажу…

Та, робея, подошла поближе. Впрочем, и не миновать ей было Марфушки по пути к калитке.

— Чего тебе скажу, девушка… — Блаженненькая еще раз поманила скрюченным пальцем, но, когда Аленка наклонилась над ней, принялась ее сердито обнюхивать.

— Дурной дух в тебе, девка! Фу, фу… Дочеришка лукавая! — Марфушка удержала за рукав отшатнувшуюся Аленку и вдруг заголосила, истово и радостно: — Ликуй, Исайя! Убиенному женой станешь! За убиенного пойдешь!..

Аленка рванулась к калитке, но Марфушка держала крепко.

На счастье, посланный за девушкой конюшенный мужик, дядя Селиван, услышал этот вопль и, любопытствуя, осмелился — приоткрыл калитку.

Он увидел, как перепуганная Аленка, уронив узел, пятится по тропке, таща за собой Марфушку.

— Ты что, баба, очумела? — Дядя Селиван без всякого почтения прикрикнул на блаженненькую, отчего она как будто в разум вошла — выпустила рукав шубки. Аленка подхватила узел и метнулась в калитку, дядя Селиван развалисто вышел следом.

— Дура девка, — строго сказал он Аленке. — Совсем ты у чернорясок умом тронулась. Больше ты ее слушай, блаженную! Если бы всё то делалось, что эти дуры вопят, то уж и конец света бы наступил! Молвится же такое — за убиенного пойти! Вот был на Москве юродивый Федор — тот дело говорил…

Он левой рукой отстранил от себя Аленку и размашисто перекрестил ее.

— Я уж боялась, рукав оторвется, — жалобно отвечала Аленка. — Спаси и сохрани, спаси и сохрани…

— Не канючь, дура. Бояра по тебя, глянь, санки послали!

Аленка села и прикрылась полстью, Селиван чмокнул, старый гнедой возник с большой неохотой зашагал быстро — надеялся, видно, что этот шаг сойдет за рысь. Но получил по крупу кнутом — не больно, а для порядка, — и затрюхал по накатанному снежку.

Аленка задумалась о своем — не повредили бы, таская пяльцы, с таким тщанием наведенный узор! А когда подняла глаза — санки, миновав и амбары государева Соляного двора, и Ивановскую обитель, вовсю катили по Солянке, и возника не приходилось подгонять — он, глупый, уже чуял родную конюшню и надеялся, что более сегодня трудиться не выйдет.

К большому удивлению Аленки, тяжелые ворота оказались распахнуты — как будто ее ждали. Навстречу, охлюпкой на хорошем молодом мерине, выскочил конюх Ефимка и поскакал, не оглядываясь. Что за переполох?

Возок резво вкатился в ворота.

— Наконец-то! — Аленку буквально вынули, поставили в снег прислужники, а возок дядя Селиван споро подогнал к главному крыльцу о двенадцати широких ступенях. Она, чем бежать к теремному крылечку, окаменела, глядя, что деется.

Суета творилась страшная — взад-вперед носилась челядь, сразу начали грузить возок. Тут же хозяин, Ларион Аврамыч, теряя и вновь подхватывая длинную шубу внакидку, внушал со ступеней задравшему вверх широкую бороду ключнику — Сеньке Кулаку:

— Скажешь боярину — мол, кланяется Лариошка Лопухин соболями, и лисами, и медом, и рыбой, и сорока рублями, что не забыл, призрел на его сиротство, чадо его единородное до таких высот возвысил! Скажешь еще боярину — мол, это лишь первые подарочки, потом еще будут! Да стой ты…