Павел Корнев - Мор

– Ясно.

– Празднование состоится через пять дней. Я сейчас еду в Кланицу, там и буду ждать вестей. Не подведи.

– Уж постараюсь.

– И вот еще что… – Малькольм Паре вытащил из саквояжа несколько обгорелых листков и протянул мне. – Держи.

– Это еще что?

– Небольшая премия. Думаю, тебе будет интересно ознакомиться. Только после спалить не забудь.

– Непременно.

– Ну все, беги. Удачи.

Кучер придержал перед мостом лошадей, и я прямо на ходу выпрыгнул из кареты в дорожную грязь. Сунул хрупкие листочки во внутренний карман, закинул на плечо лямку сумки и зашагал вдоль берега по раскисшей после дождей тропинке.

Ознакомлюсь, почему не ознакомиться? И сжечь не забуду, уж будьте уверены. За некоторую писанину и самого на костер отправить могут, мне ли не знать…

Солнце припекало короткостриженый затылок, грязь жадно чавкала под сапогами, я размеренно шагал вдоль берега и поглядывал по сторонам.

Слева река, справа поле. С поля веет теплым ветерком, с реки тянет сыростью. Запахнешь плащ поплотнее – упреешь, распахнешь – тут же неуютная прохладца под одежду забирается.

И настроение на душе тоже непонятное. С одной стороны, задачу поставили яснее некуда, с другой – действовать придется на свой страх и риск. И пусть прикрытие Малькольм обеспечил по высшему разряду, всегда остается мизерный шанс быть схваченным за руку. И тогда Себастьян Март со товарищи просто растворится в воздухе, будто его никогда и не существовало вовсе.

Выругавшись в голос, я в очередной раз запахнул плащ, поправил соскользнувшую с плеча лямку дорожной сумки и зашагал к распахнутым настежь воротам постоялого двора. Покосившиеся створки давно вросли в землю, шерсть хрипло гавкавшего на цепи пса пятнали нездорового вида проплешины, а на потемневшей вывеске оказалась намалевана разноцветная пичуга, даже отдаленно не напоминавшая того самого «Жареного петуха». Но, как ни странно, сам трехэтажный домина выглядел на удивление ухоженным, да и надворные постройки не производили впечатления готовых развалиться от любого толчка.

Остановившись у крыльца, я кое-как сбил о деревянную решетку налипшие на сапоги комья грязи, затем поднялся по вышарканным ступенькам и толкнул нещадно заскрипевшую дверь. Прошел через пустую обеденную залу и со всей силы заколотил кулаком о дубовый прилавок:

– Хозяин! Где тебя бесы носят?! Хозяин!

– Чего шумишь? – возмутился выглянувший ко мне дородный мужик с нависавшим над широким ремнем пузом.

– До Рживи далеко отсюда?

– Час ходу. – Хозяин смерил внимательным взглядом заляпанные грязью сапоги и плащ, приметил валявшуюся на полу дорожную сумку и, вытирая руки замызганным полотенцем, предупредил: – Но это если напрямки, а паромщик ради одного человека и не почешется. Проще попутчиков до утра подождать.

– Вот как? – Я задумчиво потер заросший рыжей щетиной подбородок и оглядел пустую залу. – А у тебя, поди, как раз последняя свободная комната осталась?

– Хватает свободных комнат, – ничуть не смутился толстяк и кинул полотенце на стойку.

– А что за народ остановился? Мне бы в тихой гавани пришвартоваться. Чтоб без неожиданностей.

– Спокойные постояльцы подобрались, спокойные.

– Точно? Мне неприятности не нужны.

Когда человек моей наружности говорит, что «ему не нужны неприятности», люди обычно начинают чувствовать себя неловко, но хозяин и глазом не моргнул.

– Лучшего места для ночлега тебе в округе не найти, – прямо заявил он.

– И сколько за ночь просишь?

– Дорого не возьму – плати осьмушку и заселяйся.

– С ужином?

– И с завтраком, если до полудня съедешь, – подтвердил толстяк.

– Бес с тобой, – махнул я рукой и, достав из голенища сапога тощий кошель, брякнул им о прилавок. Распустил тесьму, выудил серебряную монетку и, с неприкрытым сожалением катнув ее хозяину, указал на выставленные к стене бочонки: – Налей-ка пивка тогда, а то горло пересохло. Всю дорогу только пыль хлебал.

Толстяк поймал осьмушку, вытер керамическую кружку с обколотыми краями и подставил ее под врезанный в бочку кран. Налил пива и спросил:

– Издалека?

– Пальцем в небо! – расхохотался я и пригубил хмельного напитка. Рукавом промокнул губы и тяжело вздохнул: – Из Кланицы я, просто помотало по свету изрядно. Десять лет дома не был.

– То-то смотрю – выговор странный, – кивнул толстяк и, отвернувшись, заорал: – Лука!

Тут же послышался топот, и к нам выскочил перепачканный мукой парнишка в накинутом поверх рубахи и слишком коротких штанов фартуке.